огромной кастрюли на плите. Кастрюля ухает и жарко дышит белым боком, но в ней не еда, а грязное бельё в мутной мыльной воде. Но всё равно, она горяча и от неё исходит летний жар…

— А вы неплохо переносите холод, — сказал кто-то ему в спину.

По старой привычке Еськов резко обернулся, перехватив ствол своего автомата.

Но это был не враг, а человек музея. Просто за месяц госпиталя Еськов не мог отвыкнуть от страха. Который вызывал неожиданный шум за спиной.

— Можете помочь? — тускло спросил музейный работник.

Еськов молча пошёл за ним.

Они спустились прямо к месту, где сидел вахтёр, и, подойдя ближе, Еськов понял¸ что он давно мёртв — быть может, уже несколько дней.

Вахтер сидел перед кружкой, как шахматист перед шахматной доской. Только в кружке уже был лёд странного цвета. И, стало быть, игра не задалась.

Вдвоём они вытащили вахтёра из-за стола, не стараясь распрямить его тело.

— А знаете, — сказал музейный работник, — ведь мы с Николаем Степановичем ровесники. Только он — всю жизнь просидел здесь, а я стал академиком.

Еськов удивлёно посмотрел в лицо собеседнику. Голод сильно менял лица, и раньше старшему лейтенанту казалось, что музейному человеку лет тридцать. Но присмотревшись, он увидел, что это лицо точно такое же старое, как у вахтёра.

Лица часто жили своей жизнью, в первую блокадную зиму Еськов видел, как лица умирали прежде людей. Но этот академик со старой пергаментной кожей крепко держался за жизнь.

— Сейчас придёт машина, она по чётным числам тут проезжает… — сказал академик, и уже еле слышно прошелестел:

— Проезжает и собирает… Должанский тоже умер, и позавчера некому было их позвать. Глупо как-то, будто в первую зиму, я думал, что так уже теперь не будет…

Они поставили чайник на примус и скоро допили морковный чай мёртвого вахтёра.

Полуторка, что действительно скоро приехала, шла в нужном старшему лейтенанту направлении, и его подвезли.

Он ехал по темнеющему городу в кузове — вместе с вахтёром и ещё какими-то людьми, земное время которых уже кончилось. Теперь они находились в вечности, которая сорок четыре тысячи лет окружала мамонта. Мёртвый император со своей семьёй тоже находился там, лёжа глубоко под землёй.

И командир батальона, к которому ехал старший лейтенант Еськов, тоже уже находился в царстве мёртвых. Всё дело в том, что пока Еськов шёл по замёршему льду Невы, на их участке была танковая атака, и с тех пор верхняя часть туловища комбата лежала рядом с взорванным танком.

Всё дело было ещё и в том, какой был сегодня день

Еськова спешно выписали из госпиталя потому, что фронт дышал началом решительного прорыва, и каждый человек, который мог драться на узкой полоске берега вдоль Ладоги был на счету.

В этот момент контр-адмирал Роберт Эйссен начал диктовать машинистке черновой вариант статьи «"Комет" огибает Сибирь». Еськов ничего не знал о высшем офицере Кригсмарине Эйссене, как не знал о судьбах покойников, ехавших вместе с ним в кузове.

Еськов двигался навстречу своей судьбе, ещё не зная всего этого.

Они все были там, в одной точке мёртвые и живые — с той только разницей, что, в отличие от мамонта, никто и никогда не будет разглядывать мёртвых солдат через стекло витрины.

А Еськов был жив, только дышал аккуратно, чтобы внутри его воздух вёл себя спокойно и не резко давил на простреленные лёгкие.

27 января 2011

Майор Казеев (День ювелира. 31 января)

На Москву навалился внезапный снег, стали белыми крыши. На той, что напротив моего окна, видны были снежные вмятины. Они были похожи на след упавшего дворника. Говорят, что снег не падает на сухую землю. Значит, в природе что-то изменилось, сначала октябрь поменялся местами с сентябрем, и вот теперь, нежданным воскресеньем выпал снег.

Зима сразу сменила осень, а осень была долгая-долгая.

Ещё случился у моего кота день рождения. Я купил бутылочку водки и пришёл домой. Мы с дедом нарезали тонкими ломтиками кусочек жёлтого сала и чокнулись. Кот смотрел на нас зелёными немигающими глазами.

В квартире было тепло и пахло — промокшей известкой от потолка, гречневой кашей с кухни, и пылью — от кота.

Тем же вечером мне позвонил давний и старший товарищ, бывший прапорщик Евсюков. Евсюков служил егерем далеко-далеко от Москвы, и вот приехал к нам в гости.

Но был ещё и другой повод для звонка. Надо было помочь Бортстрелку. Впрочем, звали его просто Стрелок. Стрелок получил квартиру, и теперь нужно было перетащить его нехитрый скарб через несколько улиц. Нужно было бережно посадить на этот скарб его жену и ветхую бабушку, и нужно это было сделать в субботу, потому что Стрелок уже договорился о машине.

Я встал и, напившись пустого чая, надел свою старую офицерскую шинель со споротыми погонами.

В этом не было рисовки — на моей китайской куртке сломалась молния, а другой одежды у меня не было. А ещё я надел крепкие яловые сапоги и стал похож на мальчишку-панка, потому что волосы у меня успели отрасти.

Я шёл к метро и поймал себя на том, что невольно твёрдо, плоско подошвой, ставлю ногу.

Это была вечная армейская память о топоте подкованных сапог на плацу, когда моя ладонь дрожала у виска, и мимо плыла трибуна с гербом.

За мной точно так же, как и я, сто двадцать раз в минуту, бил в асфальт коваными сапогами мой взвод.

И вот время строевого шага ушло. Что-то окончательно подгнило в русском государстве, и я видел, как изменились часовые Мавзолея. Они вылезали из-за ёлок, и так же исчезали, сменив церемониальный шаг на быстрый топоток. Через три дня после описываемых событий они пропали совсем. Тогда мне говорили, что я мрачен и похож на танк Т-80, ведущий огонь прямой наводкой по дому парламента.

Об этом мне говорили часто.

Я видел эти танки. Из стволов вылетали снаряды двенадцати с половиной сантиметров в диаметре и разрывались внутри здания. Из окон вылетала белая пыль, и порхали птицами какие-то бумаги. Несколько десятков тысяч зрителей разглядывали это действие, а над головами у них время от времени жужжало шальное железо.

Над всеми, золотые на белом, застыли, показывая три минуты одиннадцатого, равнодушные часы.

А я вовсе не был мрачен, потому как и всякую вторую субботу октября, шёл вместе с женщиной, которую любил, вдоль железной дороги. Мы шуршали листвой у Нового Иерусалима,