«Я хочу тебе кое в чем признаться, но обещай, что не рассердишься».

«Ладно, обещаю», – соглашается он.

«Я не больна».

«Не понимаю тебя».

«У меня нет рака».

«Ну да, у тебя ремиссия», – говорит он.

«Нет, у меня никогда не было опухоли».

«Ты устала, девочка моя, поспи».

«Нет, я серьезно! У меня никогда ее не было. Я хотела тебе сказать, но потеряла контроль над происходящим».

«Перестань», – отмахивается он, испытывая странное чувство.

«Я серьезно», – повторяет она, и ее голос звучит убедительно.

«То есть твое лечение – инсценировка», – саркастически говорит он.

«Да».

«Ты проходишь химиотерапию на основании фальшивого диагноза».

«Нет. Я просиживаю это время в больничной уборной».

«А как же доктор Синг?» – спрашивает он, выдавливая из себя смех.

«Это фамилия моего врача в Бостоне».

«Это не смешно, Эшли. Если это шутка, то идиотская. Ты потеряла тридцать фунтов».

«Я вызываю у себя рвоту. И аппетита нет никакого».

Он начинает испытывать отчаяние.

«А волосы твои?»

«Я их брею. А первое время выдирала клочьями».

«Таблетки».

Он уже встал с постели. Стоит рядом с кроватью в одном белье.

– «Золофт, ативан[60], – сказала именитая писательница, беря на себя роль Эшли. – Большие голубые витаминки, я их ссыпаю в старые пузырьки».

– Он не хочет, – сказал я, – спрашивать почему – спрашивать, допуская тем самым, что она все время ему лгала; и все-таки: «Почему?»

– «Я чувствовала себя одинокой. Была в замешательстве. Как будто что-то со мной действительно было не так», – ответила за Эшли именитая писательница.

– «Ложь описывала мою жизнь лучше, чем правда, – добавил я. – И со временем она стала правдой своего рода. – Я осушил бокал. – Я бы прошла химиотерапию, если бы мне предложили».

Именитая писательница посмотрела на меня – возможно, хотела понять, не взял ли я эту историю из своей жизни.

– Да, – вынесла она суждение, – вставьте это в роман.

Перед ней и передо мной одновременно поставили по прямоугольной тарелке: морские гребешки, добытые ныряльщиками, гарнир – крохотные кусочки, кажется, зеленого яблока и какая-то экзотическая разновидность сельдерея. Принесли новое вино. Мы с именитой писательницей теперь напивались в открытую. Пока мы ели, я рассказал ей про свое посещение мастурбатория, и она чуть не лопнула со смеху; мы хохотали так, что на нас стали поглядывать от соседних столов. На десерт мы взяли один шоколадный тортик на двоих и выпили по большой порции арманьяка.

Выйдя из ресторана, мы окунулись в воздух ложной весны; все стали пожимать всем руки с той особой неловкостью, что испытывают люди, которые ели вместе, но не разговаривали. Именитый писатель с подчеркнутой серьезностью выразил нам обоим глубокое сожаление, что ему не представилась возможность спросить о нашей текущей работе, в качестве которой не приходится сомневаться. Еще более торжественным тоном я сказал ему в ответ: «Я давний почитатель ваших произведений»; именитой писательнице пришлось закашляться, чтобы замаскировать свой смех. На прощание мы с ней обнялись, и она мне сказала: «Сделайте все непременно». Я спросил: «Что – все?», но она только повторила: «Сделайте все»; мы обнялись еще раз, и я двинулся на юг к метро, а они с мужем, который выглядел очень уставшим, поймали такси, чтобы ехать на Ист-Сайд. Я миновал Линкольн-центр, где хорошо одетые люди выходили из оперы и гуляли вокруг подсвеченного фонтана. От Пятьдесят девятой улицы поехал по линии D к себе в Бруклин, мысленно твердя в лад с перестуком колес: «Сделайте все, сделайте все».

Выйдя из метро, я отправился к Алекс и, подойдя к подъезду, позвонил в дверь, чего почти никогда не делал – обычно я посылал эсэмэску, что я внизу; она спустилась открыть мне. Она была приодета – то ли проходила днем собеседование по поводу приема на работу, то ли была на свидании – и показалась мне в текучем атласе и венецианской шерсти особенно привлекательной; я поздоровался и, поднимаясь по лестнице, сосредоточился на том, чтобы выглядеть более или менее трезвым. Когда мы вошли в квартиру, она спросила меня, как все было, а я вместо ответа облапил ее, прижал к себе и стал целовать в губы, пытаясь добраться до языка. Она жестко отпихнула меня, смеясь, кашляя, утирая рот.

– Что ты делаешь, так тебя растак? – спросила она. – Надрался, что ли?

– Конечно надрался, – ответил я и снова попробовал к ней придвинуться, но она выставила руки.

– Серьезно, что ты делаешь?

– Я делаю все, – дал я бессмысленный ответ, а потом сказал: – Я не собираюсь два года ходить туда каждый месяц, чтобы дрочить в стаканчик. Хорошо, пусть моя сперма немного не в норме, но это не значит, что я не могу сделать тебя беременной.

– В каком смысле твоя сперма не в норме?

– Это нормально, что она не в норме, – сказал я так, словно Алекс меня оскорбила, и она засмеялась. Я сел на тюфяк и поманил ее, думая: «Все хорошо, все получится; в конце концов, ведь в колледже у нас несколько раз с ней было». Она двинулась ко мне, но только для того, чтобы взять с тюфяка одну из вышитых индийских подушек, размахнуться и заехать мне по физиономии:

– Ложись и спи, идиот несчастный, никакого секса у нас с тобой не будет!

Оглушенный, я открыл было рот, чтобы сказать ей многое: о циклах шуток, о происхождении поэзии, об обменах письмами, – но вместо этого растянулся на тюфяке и, кладя подушку не под голову, а сверху, пожелал Алекс спокойной ночи. Потом я узнал от нее, что не давал ей заснуть, пытаясь прочесть наизусть «Полет в небеса».

Дорогой Бен, – писал я, – мне тоже было очень приятно встретить Вас в Провиденсе, сколь краткой ни была эта встреча, хотя в таком скоплении людей на содержательную беседу рассчитывать не приходилось. Тем не менее облечь, как говорится, имя в плоть (не знаю, говорится ли так до сих пор) – дорогого стоит, и надеюсь, что новая встреча с Вами не заставит себя долго ждать.

Я убрал «тоже», оставив только «мне было очень приятно», и начал новый абзац.

Вспоминаю, как написал Уильяму Карлосу Уильямсу[61](какой это был год? невероятно! 1950-й), и было ощущение, что я ему навязываюсь. Я совершенно не имею в виду, будто являюсь для Вас тем, чем Уильямс был для меня тогда, я хочу только сказать, что был в положении, подобном Вашему, и потому хорошо понимаю беспокойство, которое Вы выразили, написав, что боитесь, как бы Ваша инициатива не была сочтена бесцеремонной. Можете этого не бояться, Вы абсолютно в своем праве, и, если уж на то пошло, как иначе нам находить современников, формировать сообщества? Как иначе найти автора, который тебе отвечает – не только в том смысле, в каком я отвечаю сейчас на Ваше письмо, но и в более общем смысле созвучия, соответствия, в том смысле, в каком мы говорим, что рассказ отвечает фактам? Несомненно, Вы знаете, как много значил этот круг понятий для Джека Спайсера[62], какие диковинные возможности он из него извлекал, когда переписывался с умершими, писал под их диктовку, отвечал им, пытался им соответствовать. И конечно же мы оба помним о бодлеровских «Соответствиях»[63].