с июля сушит пижму, подвязывая букетики к потолочной балке соцветиями вниз — пижма не позволяет заводиться моли.

Ранней весной, когда школьников обычно отправляют на сбор металлолома, бабушка с Надей тоже собирают металлолом, только тайно и ночью, чтобы их никто не заметил. Тянут со школьного двора бывшие в употреблении трубы и обрезки арматурных стержней — из них можно изготовить рамы, стойки для пергол, беседок и теневых навесов. С лесопилки они уносят в подолах спилы пней и бревен для декоративных композиций, с волжского берега привозят на тележке валуны и крупные камни для горки с маргаритками, со стройки тащат колотый кирпич и щебенку для устройства площадок и дорожек. Ясно, что не столько важны обрезки арматуры и колотый кирпич, сколько фантазия, которая превращает мусор в архитектурное сооружение... Когда теплоходы подплывают к пристани Рыбинска, на них еще издали звучит пронзительно-бодрый марш «Славянки», будто это наше воинство идет по воде аки по суше, приветствуемое целыми фонтанами цветов.

Днем бриз насыщен морской влагой; ночью восходящий поток воздуха несет медвяные запахи побережья. Берег неровный, кое-где обрывистый; деревья с полуобнаженными корнями нависают над ожерельем валунов; на отмелях покачиваются заросли тростника и рогозы. На заливных лугах трава по пояс. Чистые березовые рощи сменяются полузатопленными сосновыми борами, с которых давно осыпалась хвоя. В засушливую погоду уровень водохранилища падает, и на дневную поверхность выходит часть затопленной Мологи. Вода полощется между остатками стен и фундаментом снесенных построек, деревянными заборами, каким-то образом уцелевших скелетообразных огородных чучел с ошметками рванья, шестами карусели на бывшей ярмарочной площади, где когда-то персы, арабы, греки, итальянцы, скандинавы, новгородцы обменивали бархат, переливчатый шелк, украшения из яшмы и серебра, восточные пряности на местный лен, беленые холсты, меха, мед, деготь, скипидар. В хорошую погоду сквозь воду видны очертания улиц, сохранившиеся руины домов, церковь со взорванной колокольней, где теперь хозяйничают стайки рыб. Иногда над линией горизонта появляются миражи: танцующие вершинами вниз деревья, перевернутый корабль с ястребом на мачте, опрокинутые торфяные сплавни с цаплями, машущими крыльями. Рыбаков на водохранилище много, но все они стараются развернуть лодки друг к другу спинами: лучше наблюдать миражи, чем своего надоевшего с зимней ловли брата-рыбака.

К площадке старого маяка ведет винтовая лестница, змеей обвивающая металлический столб в узкой кирпичной шахте. Кажется, что поднимаешься со дна колодца, пятно таинственного света маячит высоко над головой и лестничная спираль вытягивает идущего вверх медленно, постепенно, мигая по бокам окошками-бойницами, неровно сдавленными кирпичом, поросшим с западной стороны бурой травой, а с восточной на разных высотах развевают гривы тонкие деревца. Ночью в шахте темно, как под землей, подъем Надя ощущает не столько ногами, сколько руками, которые, как невод, вытягивают из тяжелой, плещущей волнами тьмы ее тело, пока не покажутся под навесом звезды, срезанные в черной дали морской линией. Когда здесь еще не было моря, а была река, звезды, как говорит Никита, горели не так чисто, как сейчас: возможно, прослойки воздуха в нижних и верхних слоях атмосферы, через которые преломляются лучи, сделались более плотными и, как увеличительное стекло, вытащили из глуби неба самые далекие звезды с чистым блеском, — близкие пылают, как разложенные на островах рыбацкие костры. Ночью спуск опасен, скорость свитой в колодце тьмы нарастает еще быстрее, чем при дневном полумраке, она втягивает в себя, как воронка, расстояние между ступенями заполнено таким сердцебиением, что не слышно бьющих о камень волн, которые на самом деле благодаря эху гремят как буря. Слово, брошенное с высоты площадки, ударяется со всего размаху в темную мембрану далекого дна и взлетает наверх протяжным звуком. Лестница под ногами вибрирует от шагов, гудит как струна, натянутая от звезды до рельса. Вода ударяет в башенку, как земснаряд, море звучит в ней, как в раковине, мощно и грозно.

Самое большое созвездие — Большая Медведица — в июле висит ковшом вниз. Все звезды пылают зеркальным светом — Дубхе, Мерак, Фекда, Мегред, Алиот, Мицар с едва заметным Алькором, Алькаид. Медведица повторяет изгиб Волги в среднем плесе с горящими огнями Рыбинска, Калинина, Углича, Костромы, Череповца, Ярославля и Горького. С Дубхе до Мерака взгляд перелетает в секунду, а из Рыбинска до Калинина плыть сутки, это если на сухогрузе или самоходке, а если на «Ракете» — полдня. Надя рада любому судну, проходящему мимо маяка: и рейсовым судам, и тем, кто плывет вне расписания, — сухогрузы «Большая Волга», танкеры «Волгонефть», перевозящие нефтепродукты, лес, руду, соль, колчедан и лесоматериалы, толкач «Зеленодольск», теплоходы класса О, ходящие по водохранилищу, и класса Л — по малым рекам; Надя выучила даже названия судов типа М-СП: река-море. У нее феноменальная память, об этом знает весь знакомый ей плавсостав и портовые рабочие, береговые матросы и водители электропогрузки, крановщики, мотористы земснаряда, слесари-судоремонтники, электросварщики, метеорологи, рыбаки. Память у Нади как бабушкин ларь, в котором приплыло все ее добро на плоту во время великого переселения из затопляемой деревни — серебряные наперстки, старые образа, коклюшки, бархатные лоскуты, медальон с часами, латунные грабельки, дубовый крест с могилы родителей, книги на медных застежках, яхонтовые пуговицы, фантики от ярмарочных тянучек — все, что могло, запрыгнуло в ее сундук, как зайцы деда Мазая. Все вперемешку. Так и у Нади в голове — и звезды, и названия бабушкиных цветов, и внутреннее устройство судов, а кому это все надо? Знакомый врач Лазарь Леонидович с туристического парохода говорил: «У тебя феноменальная память».

Надя, а за ней сторож Никита, тяжело дыша и отдуваясь на каждой ступеньке последнего марша, взбираются на площадку старого маяка. Здесь высоко, но ветра почти не чувствуется. Они оставляют под собой веющую низом моряну. По краям площадки торчат остатки металлических конструкций, каких-то приборов для улавливания ветров, может быть, градиента для измерения длины разгона ветра, естественного периода поля ветра, коэффициента порывистости ветра, сдвига ветра, годового хода ветра... Самый загадочный ветер на море — кошачий глаз. Наверху сейчас дует только хилой, и то его можно ощутить, лишь послюнив палец, этот прибор высокой точности.

Никита ложится навзничь на нагретой солнцем площадке и прикрывает глаза, на которых выведено синим «Они устали». «Они» на левом веке, «устали» — на правом. Никита может выворачивать одно веко с «устали» так, что глаз остается открытым и страшным, даже не щурится, так на Волге больше никто не умеет. Был у него один дружбан, с которым они вместе много лет назад дробили огромные валуны — «гости из Скандинавии», принесенные ледником, и бросали на