– Серенький, ты такой милый... Это так неожиданно... Я, конечно, в общем не против, ты не подумай, но сейчас... Я как-то не собиралась... Мы еще молодые, еще успеем... Давай немножко подождем, а?

Заметив, как помрачнело и напряглось лицо бойфренда, она попыталась смягчить свои слова:

– Ну что ты так смотришь? Сереженька, я же не отказываюсь, но ты пойми... (Господи, что я несу?! Ну что тут можно понять?) Я как-то не чувствую себя готовой к такой ответственности... – Тут ей в голову ворвалась дурацкая. в сущности, идея, но в тот напряженный момент ничего лучшего придумать было нельзя. – Давай мы будем считаться... как это... помолвленными, а? Обрученными, знаешь? На Западе все так делают. Ты сделал мне предложение, я его приняла, а поженимся мы потом, попозже, а пока надо будет привыкнуть друг к другу, ко всему... По-моему, здорово. Соглашайся!

– Да мне, похоже, все равно ничего другого не остается, – коротко ответил Сергей. Он махнул рукой, поднял бокал, – Ладно, твое здоровье! Пусть будет по-твоему, но как-то все это... Зря ты так.

Вероника в душе тысячу раз была с ним согласна и проклинала минуту, когда ей вступило в башку натянуть на себя дурацкое платье, но что ж тут поделать... А соглашаться все-таки нельзя! Ну как это – начинать семейную жизнь, зная, что в любую минуту... Да даже и свадьба – как можно с камнем на шее заводить всю эту возню, кольца, куклы, фата, бесконечные примерки белого платья... Черт, опять это платье! Хотя погоди-ка... А вдруг...

На следующий день с утра пораньше Вика помчалась в Дом ткани. Она потратила не один час, проходя по многочисленным рядам стендов и стеллажей, затянутых тканями, перещупала сотни образцов, перебрала, казалось, тысячи расцветок, но наконец нашла. Ну, может, не то же самое, но очень, очень похоже... Удалось купить и пуговки, десять штук, красненьких.

Тетя Марина, портниха, давняя знакомая Вероникиной мамы, казалась очень недовольной. Она так и сяк вертела перед глазами листочек с эскизом, прикидывала, разворачивала материал...

– Нет, ты как хочешь, деточка, – гудела она ворчливым басом в двадцатый раз, – абсолютно дурацкий фасон! Кто это только такое выдумал? И не пойдет тебе, ну куда тут все эти оборки...

Вероника, вся – ангельское терпение, улещивала ее так и сяк. И фасончик-де замечательный, и оборочки ей к лицу, и мода сейчас такая... Под конец, устав, она даже ляпнула что-то вроде того, что такая моделька как нельзя лучше отображает ее, Вероникину, настоящую сущность. И этот неожиданный аргумент, как ни странно, сразил несговорчивую тетю Марину.

– Сущность, говоришь? Это надо же, чего не насочиняют. А знаешь... Что-то, может, в этом и есть, с оборочками... Хотя, на мой взгляд, ты все-таки наконец посерьезнее стала.

В конце концов они договорились. Шила тетя Марина быстро, и уже через две недели Вероника шла по знакомой улице в центре, лавируя между сугробами и заслоняясь ладошкой в варежке от снега, летящего ей в лицо. Знакомый треклятый подъезд, лестница, дверь, звонок, колокольчик...

Фея открыла ей дверь сама. Вероника с порога, еще даже не поздоровавшись, протянула ей шуршащий пакет.

– Вот.

– Что это? – Из пакета появилось на свет серенькое платье в мелкую клеточку, развернулось, спадая, мелькнули красные пуговки.

– Это мое платье. Я вдруг подумала, может, если оно у вас поживет, то я... – Вероника не договорила.

Фея вдруг рассмеялась, будто рассыпала горсть хрустального гороха. Полуобняла девушку за плечи, заставила войти в комнату, все время, не отрываясь, и как-то по-новому глядя ей в лицо. Вероника окончательно упала духом.

– Так не получится, да? Я вдруг подумала...

– Так – не получится. – Голос волшебницы звучал совсем по-новому, бодро и как-то ласково. – Все получится совсем-совсем по-другому. Дай-ка еще раз взглянуть...

Она разложила платье на маленьком столике, разгладила узкой ладонью складки, подергала краешки ткани туда-сюда.

– Все будет по-другому, все будет по-иному, – напевала фея себе под нос. Светлые волосы упали вперед, окончательно заслонив от Вероники и лицо феи, и платье, и то, что с этим платьем происходило.

– Ну вот, – Волшебница выпрямилась, держа платье на вытянутых руках. – Теперь все правильно. – И протянула его ничего не понимающей Веронике. – Носи, милая, на здоровье. Тебе понадобится.

– Что понадобится? – Никогда у этих фей ничего не поймешь.

– Да здоровье же, – фея опять рассмеялась, словно колокольчик зазвенел.

– А разве... – голос куда-то пропал от волнения. – Значит, платье помогло? Я больше не буду... Как Ленка?

– Больше не будешь. Но платье тут ни при чем.

– А как же? Если не платье, что ж я такого сделала?

– Да что тебе все объяснять? Не буду я! Вам, людям, и не положено... Судьба-то, дуреха, она у каждого – своя, за чужую судьбу не ответишь... Ты ее береги.

Фея замолчала, отвернулась и ушла куда-то вглубь комнаты, будто растаяла. Растерянная Вероника перевела взгляд на свое серое платье, лежащее на диване. Оно изменилось. Пуговички и оборки были на месте, но спереди, прямо от горловины, вниз на подол спускалась широкая заложенная складка, расходящаяся книзу веером. Она совершенно изменила весь облик платья, придав ему логическую завершенность и тот абсолютно узнаваемый и неповторимый фасон, который так удачно всегда скрадывает наступающую полноту беременных женщин.

Все герои и ситуации этой истории являются вымышленными.

Любое сходство с реальностью случайно и ничего не значит.

Если лают собаки во тьме ночей

– Значит, мертвая мать охраняет детей

Г. Лонгфелло, «Призрак матери»

Сырой и промозглой московской зимой, двадцать пятого декабря, в самый канун Рождества, среди синеватых садящихся сумерек в одном из закрытых маленьких двориков тихого центра на скамейке вдруг возникла женщина.

Впрочем, возникла, тем более вдруг – не совсем правильное в данном случае понятие. Оно предполагает в себе внезапность, некий одномоментный квант возникновения, а тут был скорее процесс. Над скамейкой сперва появилось легкое, почти незаметное, прозрачное свечение и колебание воздуха, подобное пару, исходящему от очень горячего предмета, помещенного в холод. Постепенно оно сгущалось, стекалось, принимало контуры и формы, наполняло их изнутри, осуществляясь и материализуясь.

Слово «материализация» тоже будет не совсем верным описанием происходящего. Любая материализация влечет за собой появление хоть какой-нибудь материи, женщина же, появившаяся на скамейке из ниоткуда и застывшая в склоненной, скорбно-молитвенной позе с закрытым руками лицом, материальной пожалуй что не была.

Вернее, была, но не совсем. Самым материальным был, наверное, надетый на ней халат, похожий на японское кимоно – шелковый, блестящий, ярко-желтый весь в оранжевых и зеленых бабочках и красных цветах. Подол халата касался земли, широкие рукава открывали до локтей тонкие руки, ладони которых все еще закрывали лицо, из-за пальцев видны были только темные волосы, сколотые небрежным узлом на макушке. Никакого холода, несмотря на одежду не по сезону, женщина явным образом не замечала. Как, впрочем, не замечала она и всего остального – серых сумерек, скамейки, голых тополей, полощущихся на ветру застывших прямоугольников стираного белья – всех непременных атрибутов зимней декорации обыкновенного московского двора.