Замечаю, что бойцы приглядываются ко мне вопрошающе и пытливо. По себе знаю, им надо помочь, особенно новичкам. Держу в поле зрения и комсорга. Чувствую, что наше присутствие в гуще солдат, живое общение с ними комсорга создает моральный климат, сплачивает их. Не раз замечал, что именно комсорги и парторги рот и батальонов своим непосредственным участием в бою, нахождением бок о бок с солдатами делали большое государственное дело. Они исподволь готовили души к бою, выводили порой из тягостного, стрессового состояния ожидания, вливали живительную силу, нацеливали на подвиг, увлекали за собой. И солдаты, особенно новички, тянутся к ним. Я смотрю на солдат и думаю, что истекают последние наши минуты пребывания в тишине. Многим уже не увидеть друг друга. Даже как-то не по себе становится от этого, вполне закономерного на войне, предчувствия. Мое спокойствие — показное, мысли и чувства — как натянутые струны.

— Ну что, хлопцы, еще разок пройдем по траншее, подбодрим ребят, — предлагаю своим товарищам-разведчикам.

Они уходят, я тоже еще раз решил обойти пехотинцев. И не для того, чтобы убедиться в их готовности к бою. Мне хотелось каждому из них заглянуть в глаза — зеркало человеческой души и подбодрить их словом, внушить, что все будет хорошо. Наблюдаю за ними и стараюсь угадать: вот этот «окающий» в разговоре — наверняка «вятский», а вот этот долговязый, пожилой, с въевшейся в поры лица угольной пылью — шахтер; или вот этот — молоденький очкарик — по-видимому, студент… Разными и по разительно одинаковыми сделала их солдатская одежда. У большинства пехотинцев видны только глаза с прихваченными инеем бровями да посиневшие губы, видневшиеся у обледенелого края подшлемника. Внешне они разнятся ростом, но я чувствую, начинаю постепенно улавливать — мы теперь боевой коллектив. И все хорошее, и все плохое разделим по-братски.

За те часы, которые мы провели здесь вместе, вот в этой траншее, они мне стали близкими и дорогими. Да и взвод стал для меня не просто первичным тактическим подразделением пехоты, а конкретными лицами солдат. И только горько становилось от мысли, что скоро свинец начнет делить нас на живых и мертвых. И мне, признаться, их становится искренне жаль. Ведь через несколько минут наступит тот момент, которого мы все ждем, — поднимемся из стылых, дышащих холодом траншей и пойдем вперед. И не верилось, что месяц тому назад, когда ноябрь часто плакал холодными слезами, в траншеях выше щиколоток постоянно хлюпала и беззастенчиво лезла в сапоги ледяная влага.

А теперь над головой ярко светило, резало глаза холодное январское солнце, а небо — по-летнему иссиня-голубое — казалось бездонным.

Наконец по окопам разнеслось: «Приготовиться!» Солдаты расходятся по ранее присмотренным местам или выдолбленным в обледенелых стенах ступеням, где им удобнее выскочить из траншеи. Заядлые курильщики делают последние, самые сладкие затяжки. По себе знаю — хоть и жжет губы огонь, хоть горяч и горек окурок и в руках-то его не удержишь, а все сосешь, еще и еще разок хочется до слез затянуться, отвлечься от тягостного ожидания боя.

Но по-прежнему тихо. Только изредка наэлектризованную, нервную до предела тишину вспорет хлесткий выстрел, словно кто-то, балуясь, щелкнет кнутом, и снова тихо. А стрелка неумолимо отсчитывала последние мгновения тишины, самые длинные секунды. Эта тишина, готовая лопнуть, становится невероятно тягостной. И наконец, по-мальчишески громкий голос не по-уставному разорвал ее просто и мудро: — Вперед, славяне!

Команда, как искра, привела всех в движение. Словно скрытая внутри тела мощная пружина с силой подбросила меня, и я пробкой выскочил наверх и, властно подчиняясь ей, побежал вперед. Взглянув в сторону КП батальона, где теперь «прописался» наш ротный, замечаю, как, ввинчиваясь в синь неба, словно состязаясь, одновременно поползли две зеленые ракеты. Разведчики и весь взвод уже за бруствером и устремились вперед. Левее меня бежал комсорг.

Вначале ноги казались не своими, они основательно промерзли, одеревенели. Но вскоре это состояние проходит, и бег начинает доставлять даже удовольствие. Я бегу, ощущая легкость во всем теле, и жадно, жадно глотаю морозный, хрусткий воздух. Мне кажется, что я им не дышу, а пью его и не могу насытиться, не могу утолить жажду. Под ногами хрустит снег, кажется, пахнет свежими огурцами. И все это создает хорошее настроение. К тому же ничто не обременяет движения. Моя ноша невелика — на левом боку нож, запасной магазин на ремне да восемь гранат, которые удобно разместились под курткой масккостюма. Не чувствую и веса автомата в руке. Бежим. 30, 40, 50 метров… и ни звука ни с нашей, ни с чужой, вражеской, стороны.

Наконец за спиной тяжело вздохнули минометы, вторя им, резко ударили пушки, и мне показалось, что я не только слышу шелест летящих снарядов, а ощущаю, осязаемо чувствую их всеми клетками своего тела, как с клекотом и шуршанием лавиной идет над головой разящий металл.

Тишина раскололась мощным артиллерийским налетом, который будет длиться тринадцать минут. За это время мы должны достигнуть первой немецкой траншеи. Я бегу и ловлю себя на мысли, что сейчас этот огненный смерч поднимет на воздух минные поля, порвет проволочные заграждения, и нам будет открыта зеленая улица к четко видневшейся высоте, где мы грудь с грудью сойдемся с вражеской пехотой. Но мои м искренним желаниям, к сожалению, не суждено было осуществиться. Перед нами на удалении 70–80 метров встала сплошная стена разрывов. Я смотрел на происходящее и не верил своим глазам. Неужели ошибка? А в душе росло возмущение, негодование. И это днем! При отличной видимости невооруженным глазом. Рассудок не хотел верить, что впереди, совсем рядом, рвется наша родная уральская сталь. А стена огня становится все плотнее и все ближе. А что же происходит на нейтральной полосе при разведке боем, проводимой в ночное время в отсутствие видимости? — вихрем промелькнула в голове мысль, и мне от этого стало страшно. Я инстинктивно бросил взгляд влево. Первое, что я увидел, — стрелковая цепь, вытянутая, как по линейке (что бывает разве только на ученьях); ощетинившись тупыми рыльцами автоматов и остриями штыков, на которых вспыхивали солнечные зайчики, она упрямо шла вперед. Бегут, часто перебирая ногами, размахивая полами маскхалатов, пехотинцы, вижу подтянутые, ладные, запеленатые в масккостюмы фигуры саперов и разведчиков. Саперы попарно несут в руках рассредоточенные заряды для подрыва проволочных заграждений. И вся эта масса людей, одетых с ног до головы в белое, вопреки инстинкту самосохранения, идет, не замедляя заданного темпа движения, на приближающиеся к нам с каждым шагом разрывы своих же снарядов. Еще немного, и цепь достигнет рубежа огня. Увидел и обгоняющего меня комсорга, жадно хватающего полураскрытым ртом морозный воздух.

Наконец разрывы снарядов стали реже, огненный вал вздрогнул и, набирая скорость, пополз в сторону противника. Едва отодвинулись разрывы, как по взводу стриганули из пулемета тугие струи свинца, и тотчас за моей спиной кто-то вскрикнул. Возможно, сейчас настанет и мой черед, промелькнуло в голове. Но я пока бегу. За мной — другие. Как выяснилось после боя, это заговорил, ожил фашистский пулеметчик, укрывшийся под бронетранспортером. Его огонь с каждым нашим шагом вперед из косоприцельного становился фланговым, наиболее губительным. Отодвинувшийся огневой вал, вяло поплясав по минному полю и вокруг проволочных заграждений, медленно, нехотя пополз на высоту. Полуобернувшись на ходу, вижу свой взвод, продолжающий движение. Два-три выстрела из ПТР наконец-то заставили вражеский пулемет замолчать. И в этот момент я увидел сигнальные ракеты, их шрапнелеобразные разрывы грязными клочьями медленно плыли в воздухе. Это немцы вызывали огонь. И ожила, как потревоженный улей, вражеская оборона, обрушила на нас всю огневую мощь. Страшно, но бежать надо. А как хотелось броситься в снег и лежать, укрыться от этого ада. Но я отчетливо понимал, что, если упаду в снег, уже не найдется такой силы, которая заставила бы меня и бежавших за мной солдат подняться. Раза два взрывной волной меня сбивало с ног, но я вскакивал и продолжал бег. Только вперед, через бушующие огненные всплески разрывов. Какая-то внутренняя сила толкала меня вперед, и она была сильнее страха. Когда оказываешься на поле боя, кажется, что все пули и осколки летят только в тебя. Но первые, самые ошеломляющие секунды прошли, на аханье рвущихся мин и посвист осколков уже не обращаю внимания. Наконец броском удалось выскочить из-под заградительного огня противника. Каково же было мое изумление, когда, еще не добежав до проволочных заграждений, я не обнаружил в них прохода. Моей первой мыслью было сорвать с себя одежду и, бросив ее на проволоку, перекатиться через нее. Но пока я буду под носом у противника заниматься этим, меня трижды убьют. И тут я замечаю справа небольшое повреждение верхнего спиралеобразного проволочного заграждения немцев. Хоть что-то, но есть! Быстро на бегу достаю две гранаты, устремляюсь к этому месту и одну за другой посылаю их на проволоку. Вижу, что то же самое делает и Федя Ковальков, бежавший на правом фланге взводной цепи. Он тоже искал, как и я, выход. Не зря нас долго и терпеливо учили бросать гранаты. И теперь, брошенные нами на бегу, они достигли цели. Верхний ряд проволоки удалось разрушить полностью, а два нижних частично. Оба устремляемся к проходу. Федя на какую-то долю секунды достигает его быстрее меня и, как подкошенный, падает по средине прохода лицом в снег. «Прости, друг, не могу, не имею права на миг задержаться около тебя», — молниеносно проносится в голове. Перепрыгиваю через упавшего и оказываюсь за проволокой. Резко бросаюсь влево, стараюсь не создавать скученности у прохода.