— Это почему же? — уязвленно осведомился Премудрый.

— Ты не поэт, Ярик. Ты мудрец и философ. Не надо смешивать жанры. Поэзия — это лирика, а не публицистика. Поверь, твои стихи будут только хором ругать. Я как твой друг буду тебя жалеть. Ты же слишком премудр, чтобы унижать себя чужой жалостью. Не пиши больше стихов, — попросил Богослов.

— Ладно, посмотрим, — великодушно пообещал Ярослав, ублаженный тонкой лестью.

— Стихи, конечно, хорошие, душевные, — вторым заговорил Папаша. — Только зачем это ты предлагаешь нам умирать? Лично я не согласен. На тот свет я не спешу. Я, конечно, понимаю, что это такая традиция у философов и мудрецов разных — размышлять о смерти. Но лучше уж ты об этом не пиши, — попросил он.

— Как я могу думать о смерти, если я вечен? — патетически провозгласил Монах.

— А как я могу думать о вечности, если я смертен? — желчно в ответ поинтересовался Февраль.

— Стихи, конечно, хорошие, умные, — следующим заговорил Фашист. — Только перед кем это ты извиняешься в середине? Перед этой самой гнилью и грязью? А зачем, интересно? Если ты заразился вирусом толерантности и политкорректности, то уж лучше не пиши, ни стихов, ни прозы, — попросил он.

Больше высказываться никто не хотел.

— Ну, — сказал Ярослав, — большое вам спасибо за доброе слово.

— Не за что, — за всех ответил Паша Маленький и повел носом — А ужин у нас сегодня будет? Не подгоревший, я имею в виду.

Горец, выходивший послушать стихи, схватился за голову и бросился снимать с огня сковородки. Бекон оказался съедобным, совсем чуть-чуть обугленным, с дымком. Гарниром было картофельное пюре из полуфабриката.

— Все это, конечно, хорошо — стихи, традиции, бекон, — с полным ртом начал Фашист. — Только о стратегии тоже надо думать. Равно как и о тактике. Война — это такая штука… Ее на одних стихах в нужную сторону не вывезешь. Как говорил великий Суворов, когда его спрашивали о тактике? Он говорил: «Штыки! Штыки!» И история показала, что он был прав. Нам нужна тактика. Без тактики мы просто обыватели, вооруженные топорами и вилами.

— А какая тактика нам нужна? — простодушно спросил Леха.

— Во-первых, тактическая философия, — рубил Фашист, забыв об ужине. — Главная идея — оставаться в живых, не позволять уничтожить себя. Противник должен слабеть, а мы крепнуть и тем самым привлекать к себе новых сторонников. Враг будет навязывать нам генеральное сражение. Наша задача — уходить от него, пока не соберем достаточно сил. Как собирать силы — это во-вторых. Показывать всем, что мы есть, мы живы и воюем. Создать альтернативный центр притяжения в противовес бусурмано-оккупантскому. Это, разумеется, относится не к одному нашему отряду, а ко всему движению реконкисты. Нормальные люди в конце концов к нам потянутся, когда поймут, что оккупанты — это оккупанты и ничего больше. Что они сюда пришли не благотворительностью заниматься, а жить за наш счет и плясать на наших костях. Ослабление противника — это в-третьих. Как это делать. Провоцировать его на совершение ошибок. Изматывать мелкими нападениями одновременно в разных местах, чтобы он распылял свои силы. Переманивать его потенциальных союзников. Перекрывать доступ к кормушкам и лакомым кускам, отбивать награбленное. И самое главное — борьба должна идти не за власть, а за принципы, за вековые традиции русского государственничества. Тогда за нами пойдут люди. Тогда нам Бог поможет. Если драться за власть — это все, кранты. Русские никогда не уважали тех, кто ломится во власть.

Фашист перевел дух и стал зубами рвать мясо.

— Что до меня, — сказал Февраль, вяло, не без изящности, ковыряя вилкой в тарелке, — я не вижу особой важности в тактике. Война существует и без тактики. Она сама по себе. Война феноменальна. В ней есть свобода, в ней есть красота, у нее свой, совершенный язык.

— Язык убийства, — вставил Монах.

— Война — изменчивая стерва, — продолжал Февраль, не заметив вставки, — и она же — прекрасная, таинственная незнакомка. Когда пытаешься постигнуть ее, познать, она ускользает от тебя, как ускользает из рук гордая женщина. Тем сильнее она влечет к себе, зовет разгадать ее, уловить ее смысл. Увенчать ее венцом обладания, брачным венцом…

Изумленный, выразительный свист Папаши Февраль тоже не заметил. В этот момент им владела настоящая страсть.

— Но если война — это прекрасная незнакомка, королева бала, то та пошлость, которую сейчас называют миром, — плешивый евнух при ней. В нем пустота, бессмысленность, серость, невзрачность, ни одной яркой краски. Может быть… может быть, когда-то этот лысый евнух с гнусным голосом был бравым красавцем, острословом, философом. Все ушло. Его кастрировали. Он мертв. Выбирать между ними — королевой бала и евнухом — смешно, господа Выбора нет. Королева сама предъявляет на нас права.

В чем-то они были похожи — Фашист и Февраль, оба одержимые войной, оба временами будто помешанные. Они дружили, что-то их притягивало друг к другу. Но в тот момент я увидел между ними различие, бездонную пропасть. Фашист выбрал войну рассудком, волей. Февраля она вобрала в себя силой своего чародейства, пленила. Может, с того самого дня, с шести его лет. Не хотел бы я быть на его месте.

Позже, в тот же вечер, когда все разбрелись и разбились на компании, я подслушал разговор командира с Февралем. Они говорили о том же самом.

— … Если не видеть ничего, кроме войны, смысл один — погибнуть на ней, — убеждал Святополк. — Когда она убьет тебя, тогда ты почувствуешь на голове свой брачный венец.

Это страх, Леня. Ты болен, не способен мыслить категориями мира. Мир не исчерпывается евнухами. А война — это больше старуха с косой, чем красавица с томными глазами. Тебя манит старуха в облике девы. Это ведьма, Леня. Беги от нее. Игрой со смертью и презрением к жизни войну не выиграть.

Февраль молчал, опустив низко голову. И вдруг выпрямился, улыбнулся.

— А ты заметил — у мальчишки то же самое?

— У Кости? — удивился командир, и я тоже.

— Нет, у мальчонки-волчонка. Пашкиного беспризорника.

Командир задумался.

— Дитя войны, — тихо смеялся Февраль. — Он живет смертью и игрой со смертью. Для живых у него только презрение. Это страх. Ты сам сказал, помнишь?

— Да, — неохотно ответил командир. — Ты прав.

Я очень хотел, чтобы он сказал «нет». Ночью, после всего, я прямо, без околичностей, спросил Кира;

— Ты правда хочешь, чтоб тебя убили?

Он завозился в своем углу и ответил угрюмо:

— Только после тебя, придурок.

Наутро, проснувшись, я не обнаружил его в доме. Это было первое утро за все время похода, когда никто не требовал подниматься спозаранку. Даже в монастыре монахи будили меня в шесть часов и звали на утреню. Так что я с наслаждением провалялся еще около часа в обнимку с автоматом, с которым не расставался, не желая быть наказанным за разгильдяйство. К завтраку я, конечно, опоздал. Богослов с укором в глазах подвинул ко мне кастрюлю с холодной кашей и чуть теплый чай. Но не успел я доесть, как в кают-компанию ввалился Леха, крича, что Паша свихнулся. Мы с Богословом побежали за ним, смотреть на свихнувшегося Малыша Где-то на базе уже некоторое время раздавались выстрелы, но я не обращал на них внимания — думал, кто-то упражняется в стрельбе. Оказалось же — Паша расстреливает деревья на берегу озера. При этом он вращал глазами и улыбался, как скелет. Возле озера уже собралось несколько человек, они наперебой, лаской и уговорами, пытались утихомирить стрелка. Но Пашу вообще было трудно свернуть с его пути.