Галилей начинает письмо с поздравления Кастелли с успехом в качестве профессора, добавляя: “Можно ли желать большей милости, чем видеть, как их высочества находят удовольствие в рассуждении с тобой, задавая вопросы, высказывая свои решения и, наконец, оставаясь удовлетворенными твоими ответами?” Затем он объясняет, что этот случай заставил его в более общих чертах рассмотреть вопрос о том, как “привнести Священное Писание в диспуты о физических выводах”, в особенности фрагмент Книги Иисуса Навина о Солнце, остановившемся на своем пути, который выглядит противоречием идее “подвижности Земли и неподвижности Солнца”. Вводное утверждение Галилея об использовании библейских текстов закладывает мощный фундамент для его последующей аргументации: “Священное Писание никогда не лжет и не ошибается, его речения суть абсолютная истина” [курсив авт.]. Тем не менее, добавляет Галилей, “некоторые его интерпретаторы и комментаторы могут иногда совершать всевозможные ошибки, одна из которых очень серьезна и встречается весьма часто, [а именно] когда опираются исключительно на буквальное значение слов. Ведь вследствие этого может показаться, что [в Библии] имеются не только всевозможные противоречия, но даже ужаснейшая ересь и кощунства, поскольку [при буквальном прочтении] потребовалось бы придать Господу ноги, и руки, и глаза или временами даже способность забывать минувшее и неведение будущего”.

Далее Галилей настаивает на том, что Писание, чтобы быть понятным для простых, необразованных людей, вынуждено было использовать язык, который те могли бы воспринять. Он утверждает: “Физические эффекты, обеспечиваемые нам чувственным восприятием или умозаключенные из необходимых демонстраций, ни при каких обстоятельствах не должны ставиться под сомнение фрагментами Писания, производящими иное впечатление вследствие выбора слов”. Тем более, отмечает Галилей, невозможна ситуация, когда две истины противоречат друг другу. “Следовательно, – полагает он, – за исключением статей, касающихся спасения и Символа веры, в отношении обоснованности которых нет ни малейшей опасности, что кто-либо когда-нибудь сможет предложить более обоснованное и действенное учение, наилучшим советом было бы никогда не добавлять больше [статей о вере] без необходимости”. К этому он присовокупляет (ранее упомянутое) убедительное, глубоко последовательное суждение, что не верит, будто “тот самый Господь, кто дал нам органы чувств, разум и ум, пожелал, чтобы мы отказались ими пользоваться”.

После этого Галилей перешел к конкретному фрагменту Книги Иисуса Навина и доказал, как это ни удивительно, что буквальное понимание текста в сочетании с моделью Аристотеля и Птолемея привело бы к сокращению продолжительности дня, а не к увеличению, к чему стремился Иисус Навин! Причина этого неожиданного результата связана с “механикой” представления Аристотеля о небесах. В его схеме Солнце участвует в двух видах движения: в собственном “частном” годичном движении с запада на восток и в движении всей сферы звезд (вместе с Солнцем) с востока на запад. Остановка “частного” движения Солнца (с запада на восток), очевидно, уменьшила бы продолжительность дня, поскольку с востока на запад оно перемещалось бы еще быстрее. Остановка одного лишь Солнца, при которой небесная сфера продолжила бы вращаться, буквально расстроила бы всю небесную гармонию. Напротив, в космологии Коперника достаточно всего лишь на время прервать вращение Земли вокруг своей оси, чтобы получить желаемый эффект.

Совершенно очевидно, что ретроспективно логика Галилея выглядит кристально ясной и неоспоримо убедительной. В этом смысле он являлся еще более дальновидным теологом, чем кардинал Роберто Беллармино и другие современные ему церковные иерархи. Даже папа римский Иоанн Павел II заметил, что Галилей “проявил в этом вопросе больше проницательности, чем его оппоненты-теологи”[120]. Важно помнить, однако, что в значительной мере противодействие коперниканству было связано не столько с реальной космологической моделью – Церковь не слишком занимало, с какими орбитами планет предпочитают работать астрономы, – сколько с нежелательным, по мнению некоторых католиков, особенно руководителей церковной организации, вторжением ученых в теологию. Соответственно, несмотря на убеждение Галилея, он не только должным образом разрешил все вопросы, поднятые Кристиной, но и продемонстрировал, что истина может скрываться за видимостью, “Письмо к Бенедетто Кастелли” и толкование упомянутого фрагмента Книги Иисуса Навина еще выйдут ему боком.

Если вам кажется, что проблема буквального понимания старых текстов любого рода целиком и полностью осталась в прошлом, не торопитесь. В своих знаменитых “Опытах” французский писатель Мишель де Монтень еще в XVI в. признал, что “больше делается для интерпретации интерпретаций, чем для интерпретации вещей, и больше книг написано о книгах, чем обо всех иных предметах; мы только и делаем, что комментируем друг друга”[121]. Как снова и снова доказывают решения Верховного суда США, даже сегодня интерпретации остаются столь же важными, что и во времена Галилея. Для самого Галилея интерпретации скоро стали вопросом жизни и смерти.

Одной из главных целей современной физики является формулировка теории (ее иногда называют “теорией всего”), которая бы изящно объединила все фундаментальные силы природы (гравитацию, электромагнетизм, а также сильное и слабое ядерные взаимодействия). Кроме того, она внутренне непротиворечиво сочетала бы наилучшую, на сегодняшний день, теорию гравитации и Вселенной в целом (общая теория относительности Эйнштейна) с теорией субатомного мира (квантовая механика).

Продемонстрировав, что небесные тела и их характеристики в действительности ничем не отличаются от Земли и земных атрибутов, Галилей совершил первый интуитивный шаг к этой унификации[122]. Он показал, что во внешних слоях Солнца имеются характеристики (солнечные пятна), напоминающие атмосферные явления Земли, что у Юпитера (и, возможно, Сатурна) даже больше лун, чем у Земли, что Венера демонстрирует фазы, подобно Луне, что поверхность Луны покрыта горами и равнинами, похожими на земные, и что сама Земля отражает солнечный свет на Луну точно так же, как Луна освещает ночное небо Земли. После этих открытий уже невозможно было рассуждать об отдельных, специфических “земных” и “небесных” характеристиках. Галилей, в противовес взгляду Аристотеля, доказал, что небеса точно так же подвержены изменениям, как и Земля, о чем свидетельствует, например, появление новых и комет. Около 80 лет спустя эти концепции, наряду с математизацией физики, стали факторами, обусловившими возможность появления всеобъемлющей теории всемирного тяготения Ньютона.

Все ошеломляющие откровения Галилея были бы приняты как элементы невиданного научного прогресса, если бы не прискорбный факт, что они противоречили аристотелевской космологии, которую католическая церковь сделала своим догматическим фундаментом. Более того, коперниканская система была обречена на противоречие картине мира, помещавшей людей в самый центр творения, причем не только физически, но и в качестве предназначения существования Вселенной. Сопротивление коперниканскому низведению Земли и ее обитателей отчасти объясняет позднейшие возражения против дарвинизма – еще одной теории, лишившей людей уникальности и сделавшей их не более чем естественным продуктом эволюции.