Сопротивление, таким образом, представлялось бессмысленным с любой точки зрения. Майор не видел, ради чего, собственно, должен пожертвовать собой и своей семьей, и понимал, что эта кровавая жертва будет напрасной: с ним или без него, Потапчуку все равно крышка.

Подумав всего минуту, он начал говорить. Безо всякого скополамина он рассказал все, что мог, назвав все факты, имена, адреса и пароли, которые знал. Заниматься откровенным сочинительством новые друзья ему не рекомендовали, но прозрачно намекнули, что отвечающая требованиям момента эмоциональная окраска делу никоим образом не повредит. В результате суть записанных на видео показаний майора Григорьева свелась к следующему: доказать, что генерал Потапчук является матерым оборотнем в погонах, майор, конечно, не может, но и назвать своего шефа честным, преданным делу служакой, каким тот старается выглядеть в глазах руководства, у него не поворачивается язык.

После этого его отпустили, предусмотрительно высадив около какого-то пруда, чтобы он мог почистить испачканную, запятнанную рвотой одежду. Отпустили его, разумеется, не просто так, а с заданием: продолжать собирать всю, какую только сумеет добыть, информацию о генерале Потапчуке и возглавляемом им отделе.

Такие дела быстро не делаются, но уже через три дня майору позвонили и назначили новое свидание. Потапчука с утра вызвали к начальнику управления; к обеду он так и не вернулся, и по отделу пополз слушок, что шефа временно отстранили от несения службы. Вырваться на оперативный простор, таким образом, не составило особого труда, и в назначенное время майор Григорьев прибыл к условленному месту встречи.

Здесь его усадили в знакомый микроавтобус, но бить на сей раз не стали, а, наоборот, похвалили, сообщив, что данные им показания позволили окончательно оформить обвинения в адрес Потапчука, придав им законченный, убедительный вид. Еще майору сообщили, что о своем шефе он может с чистой совестью забыть, как о привидевшемся под утро дурном сне, и начинать готовиться к повышению — загодя вертеть новые дырочки в погонах и наслаждаться приятными предвкушениями.

Только, добавил Колючий, перед этим придется выполнить одну непыльную, а главное, хорошо оплачиваемую работенку. И, чтобы было понятнее, с треском пробежался большим пальцем по срезу толстенькой, перекрещенной банковской бандеролью пачки стодолларовых купюр.

А Лысый, предвосхитив готовый сорваться с губ майора вопрос, небрежно уточнил: «Шлепнуть одного говнюка. Плевое дело: один раз нажал и из бедного майора превратился в богатого подполковника. Гляди, какое табло — с закрытыми глазами не промахнешься!»

И показал фотографию, при виде которой внутри у майора Григорьева что-то оборвалось и стремительно провалилось вниз до самых пяток. Человек на фотографии был ему хорошо знаком, и, зная кто это, майор не мог расценить разговоры о непыльной работенке и плевом дельце иначе как безответственную болтовню, направленную на то, чтобы ввести его в заблуждение.

Примерно так он и сказал, и услышал в ответ: «На войне как на войне». И еще: «Поздно пить боржоми, когда почки отвалились». Сказав так, Лысый включил ноутбук и продемонстрировал ему видео, на котором Григорьев без труда узнал своих домочадцев — жену Ларису и пятилетнего Витьку, Виктора Викторовича, которого иногда в шутку называл «победителем в квадрате». Жена и сын сидели на обшарпанном диване в какой-то пустой и порядком замусоренной квартире — похоже, что в выселенном, предназначенном на слом доме. Выглядели оба порядком напуганными, и было отчего: по обе стороны дивана неподвижно замерли два здоровенных мордоворота в пятнистом сером камуфляже и опущенных на лица черных трикотажных масках.

«А они у тебя сладенькие», — заметил Лысый. А Колючий, бросив майору на колени увесистую денежную пачку, сказал: «Это аванс. Остальное получишь, когда сделаешь дело. Надеюсь, тебе понятно, что, говоря «остальное», я имею в виду не только бабки». — «Бабки, бабу и щенка», — внес окончательную ясность Лысый и захлопнул крышку ноутбука.

«Сколько у меня времени на подготовку?» — спросил майор Григорьев, помертвевшей рукой убирая деньги во внутренний карман пиджака. «А нисколько, — ответил Колючий. — Подготовка тебе ни к чему, да и квалификация у тебя, прямо скажем, не та, чтобы самостоятельно планировать и готовить что-то в подобном роде. Все давно готово, твое дело — просто запомнить инструкции и четко их выполнить. Работаешь сегодня вечером, а там, как говорится, сделал дело — гуляй смело».

На этом, собственно, разговор и завершился. Майор Григорьев вернулся на службу и честно досидел до конца рабочего дня за своим столом. Рабочий день в таких учреждениях, как то, в котором имел честь служить Григорьев, — понятие растяжимое в самом прямом и буквальном смысле этого слова. Но шеф у себя так и не объявился, словно в кабинете у начальника управления его расстреляли и прямо там же, под паркетом, похоронили, ввиду чего сегодня народ из отдела начал расходиться строго по расписанию, в восемнадцать ноль-ноль.

Григорьев покинул комнату оперативников предпоследним, оставив там только корпящего над каким-то отчетом старлея Кузнецова, совсем недавно переведенного к ним из провинции и потому так старательно горевшего на службе, что даже придирчивый генерал Потапчук был вынужден время от времени остужать его трудовой энтузиазм. Уходя, майор Григорьев с трудом преодолел желание посоветовать новичку плюнуть на свой дурацкий отчет и не тратить попусту драгоценные минуты быстротечной молодости — прогибаться-то не перед кем, шеф уже не вернется, а новому начальнику твой отчет будет нужен, как собаке пятая нога.

Желание было странное, поскольку альтруизм никогда не входил в число достоинств — или недостатков, это уж с какой стороны на него глядеть, — майора Григорьева. Но природу этой странности майор уяснил быстро, поскольку являлся сотрудником ФСБ — уж неважно, плохим или хорошим, — и, помимо всего прочего, был обучен анализировать не только чужие, но и свои эмоции и побуждения. Побуждение же у него в данный момент было простое и естественное: поделиться с младшим по званию своими печалями. Просто взять и сказать: да брось ты заниматься чепухой, мне бы твои проблемы! Подумаешь, отчет! Вот у меня, чтоб ты знал… Ну, и так далее.

Да, подумал майор, аккуратно притворяя за собой дверь, — оперативник из меня еще тот. Ну, и хрен с ним — в смысле, со мной.

Самокритика была сильно запоздалой, а вывод — единственно возможным. Трусость сродни кислоте: стоит однажды ей поддаться, и она начинает разъедать человека изнутри, пока не выест до конца, оставив лишь пустую оболочку. Майор Григорьев находился уже приблизительно на полпути к этому порожнему состоянию и без особенных усилий мог бы переступить через привязанность к жене и сыну — переступил бы обязательно, если бы это имело хоть какой-то практический смысл.

Но смысла в этой последней, окончательной подлости не было никакого. Майор осознал это, стоя в залитом предвечерним светом коридоре управления. Налево по коридору находилась ведущая вниз, в вестибюль, лестница, а направо — тупиковая рекреация, в которой располагалась приемная начальника управления генерала Лагутина. Пойти налево означало принять навязанные Лысым и Колючим правила игры и действовать по их чертовым инструкциям — с этого момента и до конца жизни, который, как подсказывал здравый смысл, уже не за горами. Повернуть направо, увы, значило своими руками приблизить этот конец — честно, как на духу, все выложить, спасти человека с показанной Лысым фотографии и похоронить Ларису, Витьку и, разумеется, себя. Потому что его новые друзья существуют не сами по себе, и руки у того, кто за ними стоит, явно достаточно длинные, чтобы достать человека хоть в следственном изоляторе, хоть на обратной стороне Луны.