«безвольном» слове — в мгновенном помрачении моем, от раскаленного, меня ожегшего воображения — им, через него я вдруг увидел себя гибнущим, во тьме тонущим. Ты меня _с_п_а_с_л_а, а тут — раскал воображения, страх, что теряю _в_с_е_ — вырвал у меня «ошибку». Прости. Неправда это, что мои «Пути Небесные» убиты мною… Оля, они не могут быть убиты: _е_с_т_ь_ они. Часть — в книге, ее знают, ею бредят. Другая — в моем сердце, а теперь — хоть крупки! — в твоем: я о них вчера писал тебе. Если сердце останется немного жить — роман закончится. Нет, «Пути» должны явиться. Я их несу во-имя Твое, Оля. Я их напишу — для тебя, Прекрасная, — я силен их закончить — тобой, только. Без тебя — не родятся, _н_е_ _м_о_г_у_т. Ты дала мне силу, волю. Ты их — оживишь, ты — поведешь, ты — их закончишь, мной. Тебя не будет — ничего не будет, для меня, во мне, и — из меня: меня не будет.

Ты пишешь: «Я уничтожила 2–3 письма о драме с Б[редиусом]… об унижении…» Кто мог тебя унизить?! Тебя?! Ты — унижалась?! Ты?!! Столько жертвуя, го-ды… — ты могла унизиться? Не верю. Если тебя унизили… что же — будешь продолжать, терпеть? Во-имя чего же? Что _с_п_а_с_а_я? Ты давно _с_п_а_с_л_а, _с_п_а_с_а_л_а… — Оля, лошадям дают покой… всю душу измотала жизнь, твою… И — еще — уни-же-ние?! Не постигаю. Прошу — открой мне, все напиши. Не хочешь — воля твоя, молчу.

О, нет, за «тетей» эмигрантских я тебя не принимал. Зачем это-то еще? Ты знаешь, за _к_о_г_о_ я признаю тебя, — для сего и имени не нахожу тебе, — _к_т_о_ _т_ы?! И сердце шепчет — сила, гений, — Дар тебе, недостойному! Да, правда. Я не скрываю. Дар. Зачем же так? Нет, я его вижу, осязаю, живое твое сердце. Я его слышу, чуткое его стучанье, мне — биение… и — мое ему. Сказать мне больше нечего.

О «котлетах» — к черту! — Эта пошлость — для пошлого, я уже писал. И, говоря об этом, пошлом, — о «чистой» тени мысли не было. Чистая всегда ограждена. Своею _ч_и_с_т_о_т_о_й_ — во мне. «Теперь уже поздно»? — написала ты мое безумство. Говорю — «безумство» — верь, это правда. Ну, я ничего не помню, я был в кошмаре. Я не понимаю, как, когда я посылал? Не помню, я был во тьме. Не обвиняй. Не помню. Ну… прости! Но — не повинен, не было сознанья. Теперь — _н_и_ч_е_г_о_ не понимаю.

Про «слезы», что это на бумаге влага от розы… — помню: утратил чуткость, не понял, до чего ты бережна ко мне! Это — мой провал. Прости. Теперь молю, тут я не до-понял. Все — от одного, от потемнения. Я дней не видел. А ночью — ничего не видел, мученье, только.

«Глупо-религиозный» доктор… О тебе и мысли не было, клянусь.

Но так я никогда не кончу. Все равно, ну, не жалей, не прощай мне. Ну, не могу больше. Я все тебе сказал. Раньше, сегодня, и сейчас. Голова устала, 2 ч. ночи. Я устал… я — ну, не могу я больше, больно мне.

Но вот что. Пусть больно, очень больно мне, пусть я преступник, камень, злой, тупой, пошляк… игральщик сердцем. Хорошо. Пусть. И — я счастлив, страшно счастлив! Благодарю, Оля, свет мой, чудесная! За _в_с_е_ благодарю! Это твое письмо — необычайное. Никто такого не мог бы написать. Это — да, я теперь отрешился от «себя», я теперь лишь ценитель. Я в восхищении. Т_а_к, _п_и_с_а_т_ь, — ! — так тонко, так глубоко, так потрясающе, так _т_и_х_о, так _п_о_к_о_й_н_о_ крикнуть..! — только ты могла. Ты — гений. Это для меня — бесспорно. Вот какая ты! Такого — ни один Великий не мог бы дать в романе! Заставить героиню — написать. Я целую эти _б_о_л_ь_н_ы_е, — эту боль мою! — эти живые, трепетные строки. Благодарю! Ты одарила, меня, себя. Это же — верх искусства, искусства-сердца! Только _т_в_о_е, только ум твой, твой гений — да, и мне ничто не запретит так говорить! это я могу доказать!! — твоя душа — могли _т_а_к_о_е… величайшее, что я когда-либо читал. Это — предел. Как же ты, Оля, мо-жешь так говорить о Даре Божием?! — о Талантах? «Их просто нет». Вот — явь! Свет мой, целую, — позволь, Оля. Твой всегда. Ив. Шмелев

33

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

[30.Х.1941]

ИвОчек, Ивчик мой, И-ву-ленька, душенька родная!..

Ну, что ты делаешь с собой? А со мной? Тебе не жаль? Я уж тебе писала, как мне. И почему. И что не надо, нет надобности меня «уговаривать». Разве ты все еще не понял? Не понял, что и без «уговоров» я вся твоя, в одном полете — к тебе. И вот _т_а_к_у_ю… держит… не только кто, а и что… Как больно… Все твое понимаю. Т. к. сама страдаю так же! И… _т_о_г_д_а_ же. Да! Ужасно это было 21–22-го! Видишь, как я тебе открыто. А 22-го, после зова тебя, любви ужасной — твое письмо от 10-го, ужасное письмо. Оно хуже, во 100 раз моей открытки. Эти «2 строчки» ты не понял. О, как не понял! Почему ты все видишь хуже? Послушай, я тебя боюсь… Твоего «пожара»… Правда. И еще того… что ты… такой… всеобщий. Ты _т_е_п_е_р_ь_ только — мой. А дальше? Я боюсь Парижа, друзей твоих. Не смейся, а пойми!

А после твоего письма, 10-го, я так была убита… Ты стал такой… «мужской»… такой… будто я вошла нечаянно в мужскую компанию. И… как смутилась. И все другое было так… больно. Зачем ты это сделал? У меня в жизни было много муки, но нечто вот такое, что мне мелькнуло сходством в письме том, — было пределом муки. И я боюсь!.. Я тогда ушла… Ты пишешь об инженерше и о «жизни или смерти», — я эту постановку испила тогда до ужаса. Только роли были наоборот. Это был — _у_ж_а_с. Я им-то и надломлена. Но нет, это не он, не 10 лет назад… Я тогда была 19 лет только, и несла это до 22-х! А ты знаешь, что ты — ревнивец… да, да. И я боюсь тебе все открывать! Все из _о_п_ы_т_а_ же вынесла! Вас, мужчин, надо очень остерегаться! (Вышло как-то на манер горничной «Вас — мужчин»). Но это — истина… Скажу только, что, нет — не обладал… Ни кавказец, — и никто… Ну, до… 1937 г., конечно. Успокойся! Иначе было бы все проще,