35

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

1. XI.41 11 ч. 40 мин. вечера

Оля, вот пятый день нет от тебя письма. Мне трудно. Я не знаю, как твое здоровье. Твое письмо 22.Х обжигает душу. Кляну свое безумие, которое написало письмо от 10.Х, — тут не было моего сердца, светлого во мне, моей _п_р_а_в_д_ы. Тут была лишь злая ложь, которая на миг все во мне задавила, овладев разбитостью воли светлой, души, тебе предавшейся, тебя бережно таящей, только тобой — _ж_и_в_о_й. Что еще мне тебе сказать? Я уже все пытался — не в оправдание, а в прощение! — сказать. Разве вот еще: я ведь только 16.Х получил твое письмо, в котором ты открыла и отдала мне все, _в_с_е… Это письмо — _в_с_е, это — предел жертвенности твоей, это _с_в_я_т_о_е, это до того безмерно, до того освящено величайшей болью, и — такой любовью, какой я и не представлял в мыслях, в сердце, — какой я не знаю ни в жизни, ни в гениальнейших творениях высочайшего, чистейшего искусства, где всегда — правда, благо — и _к_р_а_с_о_т_а. Я не знаю такой красоты души — как у тебя, моя небесная, — не земная! — Оля. Это не слова, это только выражено словами, нельзя иначе, — это в моем сердце живет, стало жить _о_т_ _т_е_б_я, _с_ _т_о_б_о_й! Ты меня одарила таким душевным богатством, какого я и не помышлял встретить нигде, ни у кого. Оно было в мыслях у меня, в сердце моем, лишь как _и_д_е_а_л, — такой _и_д_е_а_л_ недостижимый, что его нельзя, нет дерзания когда-либо выразить, как _с_у_щ_е_е. Ты его олицетворяешь, утверждаешь собой и — отдаешь мне, недостойному и тени его, мечты о нем. Одно мне светит в моем сознании моего мгновенного упадка перед тобой, в твоих глазах: я его предчувствовал, я его уже угадывал — этот _и_д_е_а_л_ — _т_е_б_я, — когда — и уже давно, — вспомни! — когда писал тебе о душевной красоте твоей, о душевном твоем, огромном богатстве! Я открывал в тебе это богатство.

Хоть за это признай мою горькую, больную вину перед тобой — смягченной. Гений, посланный мне на распутьи моей жизни, — горькой, Оля, жизни! — гений в твоем нетленном, нерукотворном образе, — во всей тебе! — не может быть неумолимым: он _в_с_е_ поймет, все, что от моей _т_ь_м_ы, от моей боли, от моей злой неправды, от моей любви, перекипевшей, от ужаса, что я тебя утрачу, от запутанности жизни, от неполного понимания всей неимоверно сложной, несказанно богатой твоей сущности. Ты необычайная, Оля… — ты — еще _н_е_ _б_ы_в_а_в_ш_а_я_ в жизни, ты — _п_е_р_в_а_я.

Вот почему — и уже давно — называл я тебя — все-женщина, ангело-женщина, _а_н_г_Е_л_и_к_а. Моя Дари, так захватившая собой многих-многих, — а м. б., и всех, кто читал о ней, лишь намек слабый на то, что рождалось — но еще не определилось, — во мне, в бездумных поисках-мечтаниях. Что — нарастало смутно. И вот _т_ы_ _я_в_и_л_а_с_ь… _я_в_л_е_н_а_ мне… чьей волей?! Да, я знаю: ты — явлена. Именно, ты. И _к_а_к_ же знаменательно и — для меня — _я_в_н_о_ — промыслительно! Явлена — когда я уже покинул помыслы о «Путях Небесных». Я уже готовился кончать всю свою работу и — жизнь свою. Второе… — только в предчувствовании… — не было воли продолжать. И вот — ты, _я_в_л_е_н_н_а_я. Вот это — _в_с_я_ правда, Оля. А я… — боготворя тебя, сознавая, _к_т_о_ ты для меня, и — _п_о_ч_е_м_у, _ч_ь_е_й_ _В_о_л_е_й… поняв болью, что уже без тебя не могу, _н_е_ буду, бессилен и писать, — и… — да, теперь уж знаю! — жить… я был безволием моим и чем-то во мне темным, враждебным всей моей истинной сущности, брошен в безумие, в бешенную зло-волю, чтобы — о, невольно, слепо, беспамятно-безумно! — в твоем-то, таком безмерно-драгоценном, таком священном для меня сердце, в редчайшем, должно быть — единственном из всех земных сердец, — сложить свои — призрачные для меня, но злые в сути — осколки! сделать боль любимой истинно, свято, нежно, бережно, трепетно, до боли святой любимой! Не отвергай мои сердцем рождаемые имена тебе, определения-попытки _т_е_б_я! Все — правда, все — моя сладкая боль тобой, Оля моя, чистая моя, так истомленная, так умАленная злою жизнью. Прости, забудь. Не во всем повинен, сердце тебе скажет. Прости, Оля.

Я вот эти дни — болен, болен. _Д_у_ш_о_й_ болен. Себя не вижу. Все — из рук валится. Все у меня — именно, валится, бьется, — растерялось все во мне, я костенею. Только мысль бешено точит, путается во мне, — и я без тебя, без твоей светлой силы — пропадаю. Это не «прием», не «тактика», не «словечки», когда я говорю тебе, что теперь не могу писать. Нет, мои «Пути Небесные», — свято-греховные, _н_е_ убиты, — ложь! — и никакой «ошибки» — не было моей, — это ложный «крик», из меня, — но я _с_е_й_ч_а_с, пока _н_а_ш_а_ жизнь не определится, не могу отдать себя _в_с_е_г_о_ этой труднейшей из всех моих работ. Теперь я вижу ясно, что эта работа не-обычная. Она — почему-то — стала последней при жизни моей покойной Оли, особенно ей дорогой, — как она, за какой-нибудь месяц, дни, — до своей кончины, — так нежно просила… — «ну, милый… пиши скорей… я так хочу знать, что _б_у_д_е_т_ дальше…» Я за неделю до ее кончины закончил последнюю, 33-ю главу, — «Исход». Я рассказывал ей — очень смутно — дальнейшее. Потом… — три года я не мог вернуться. Читатели меня просили много. Не мог. Ждал? чего?.. — не знаю. Не мог. Потом… ты все знаешь. Моя Дари осложнилась — _т_о_б_о_й. Ты _в_о_ш_л_а_ — смотри мое сердце, это вся правда! — в мои «Пути», и они стали — да, стали! — _т_в_о_и_м_и, нашими. Без тебя — их _н_е_ _б_у_д_е_т. Это другое, чем у Данте. Беатриче его — его Муза. Не стала его, в нем… Ты — _в_с_я_ — в «Путях», в моем сердце, _д_у_ш_е, во всем мне, моем, — сроднена с ними — со мной. Это выше моей воли. Я не могу без тебя, не смею. Ты будешь раскрывать мне мою Дари. Бессознательно. Она _т_о_б_о_ю_ — во мне — будет наполняться, оживать — жить в романе, в сердцах у всех, кто о ней узнает. Этого я не мог придумать. Это _с_а_м_о_ явилось во мне, мне, для меня, для — жизни!

Не смею я так думать, — это не гордыня ли? Но что же я могу с собой поделать, когда это _т_а_к! Оля, милая моя, ласковочка моя,