моего издателя. Отвечать, конечно, не хотелось, уже потому что нечего было, но пришлось. Он, само собой, стал интересоваться, как у меня продвигается работа над романом. Пришлось соврать, что очень хорошо. Тогда он спросил, не мог бы я ускорить процесс.

Тут уж я возмутился:

– Но ведь по договору у меня еще две недели!

На что Кирилл в лучших своих традициях тут же включил менеджера по стиральным машинкам.

– Конечно-конечно, я не настаиваю. Просто, чем раньше вы закончите, тем быстрее роман будет опубликован.

– Хорошо, я постараюсь, – пообещал я фальшивым голосом, ненавидя себя при этом за все и сразу. А больше всего за то, что я когда-то накропал свой дурацкий роман! Ну, кто меня, спрашивается, заставлял? А кто выкручивал мне руки, чтобы я подписал издательский договор на условиях, которые заведомо невыполнимы? Сейчас бы ленился в свое удовольствие, периодически таскался бы к Людке, гулял с Псиной, собачился по пустякам со Славкой, болтал с продавщицами в зоомагазине, завидовал писучему Сереге и предавался сладостным размышлениям о собственной никчемности.

Тем более что в последнее время жизнь моя протекала на редкость органично и наполнено. Наверняка, тому имелись объективные и субъективные причины, в которые можно вдаваться, а можно и не вдаваться. Но одну я назову сходу, и это, как ни странно, приблудная псина. Когда я откуда-нибудь возвращался, она бросалась ко мне со всех своих коротких лап и так искренне, так неподдельно радовалась, как никто и никогда.

Еще в прихожей, не успев включить свет и затворить за собой дверь, я слышал, как она спешит мне навстречу, звонко лая и трогательно царапая коготками паркет. А потом, развязывая шнурки на ботинках, увертывался от ее мокрого шершавого языка, которым она норовила лизать мне не только руки, но щеки и нос. И сколько бы я при этом ни чертыхался и ни отбивался, в такие моменты меня с головой захлестывало тихое умиротворение.

В конце концов, я сдавался, усаживался на пол и позволял Псине выражать свою собачью преданность мне всеми доступными ей средствами. Я милостиво разрешал ей любить себя и купался в ее любви, точно какой-нибудь пресыщенный падишах, снисходительно принимающий ласки многочисленных наложниц. Встав на задние лапы, передними она упиралась мне в грудь, а я гладил ее подвижное, теплое, беззащитное и одновременно мускулистое, как круп лошади, маленькое тельце. И пока, самозабвенно повизгивая, она горячо дышала мне в лицо, а моя ладонь улавливала ее упругое сердцебиение, мы были с ней единым целым и одновременно центром мироздания.

Вот почему я бесился, если в такую минуту в коридор выползал Славка, который все портил: непременно издавал довольно гнусный смешок и отпускал какой-нибудь дурацкий комментарий, типа:

– А вот и наша сладкая парочка!

Или – еще хуже – жаловался на собачьи происки. То ботинок у него пропадет, то еще что-нибудь стрясется, и во всем, разумеется, виновата мое приблудное лохматое сокровище.

А как я любил наши прогулки! Это всегда было лучшее время в моей жизни, независимо от того, что ему предшествовало. Обычно я выходил из дому разбитым, в отвратительном состоянии духа, занудно брюзжащим на собаку, по милости которой мне пришлось покинуть свой уютный продавленный диван, а возвращался вполне себе бодрым и готовым мириться с судьбой, не оправдавшей лучших моей надежд.

К тому же у нас с Псиной постепенно выработался любимый маршрут прогулок. Если в первые дни мы не высовывали носа со двора, то со временем стали забредать и подальше. Сначала протоптали дорожку в ближайшую лавочку, где продавались разные собачьи деликатесы, и вскоре ее посещение превратилось для нас в своего рода цирковое представление. Под одобрительные собачьи повизгивания я придирчиво разглядывал пакетики с кормом, периодически интересуясь у Псины:

– Не помнишь, а это мы пробовали?

На что Псина отвечала бодрым лаем.

Такие сценки мы разыгрывали чуть ли не ежедневно, и, тем не менее, каждый раз они пользовались неизменным успехом у общительной продавщицы и немногочисленных покупателей. Самое смешное – я и впрямь втихаря повадился пробовать собачью еду, находя ее вполне съедобной и даже вкусной. Особенно мне понравились куриные шашлычки, на мой вкус, весьма подходящие в качестве закуски к пиву. Однако всякий раз, когда я лакомился из ее пакета, Псина смотрела на меня с нескрываемым удивлением.

От палатки с собачьей едой мы обычно брали чуть вправо и, побродив по переулкам, выходили к последней в наших краях панельной пятиэтажке, уже приготовленной под снос. Еще недавно здесь было ведомственное жилье, и обитавший в нем народ расселяли долго и драматично. А если судить по отдельным светящимся вечерами окнам, довести это дело до конца так и не удалось.

Обогнув пятиэтажку, мы поворачивали резко влево, чтобы уйти от шумной, заставленной машинами улицы. Таким образом последний отрезок нашего пути пролегал мимо приземистого одноэтажного флигеля, будившего во мне фантазию с детства. Табличка «Усадьба Маховых. Памятник архитектуры XVIII века. Охраняется государством» матово отсвечивала на его стене сколько я себя помнил. Даже в ту пору, когда в нем находилась какая-то контора. Что здесь было изначально, я доподлинно не знал, но мне почему-то хотелось думать, что конюшня.

В советские времена примерно раз в два года флигель красили свежей краской разного оттенка желтизны, а к первому мая и седьмому ноября вывешивали по обеим сторонам крыльца красные флажки. К середине 2000-х здание опустело и приобрело бесхозный вид: на дверях – амбарный замок, в разбитых окнах – ржавая жесть, на стенах – лохматые ошметки вспухшей краски. И все-таки продолжало стоять. На радость бездомным котам, а заодно и на нашу с Псиной.

В соответствии с установившимся у нас ритуалом уже на ближних подступах к конюшне я спускал с поводка свое серое сокровище. Собака, радостно повизгивая, тут же бросалась к охраняемому государством строению, чтобы задрав лапу у крыльца, обозначить тем самым свои притязания на эту территорию, которую она решительно не желала с кем-либо делить. Ну, разве что, со мной. Но только не с этими хвостатыми и наглыми созданиями, то и дело забирающимися внутрь сквозь дыры в окнах!

Еще издали завидев очередного злоумышленника, Псина начинала пронзительно лаять, а если кот, не вняв предупреждению, все же норовил нарушить невидимую границу, бесстрашно бросалась ему наперерез. Охваченный азартом охоты, я бежал за ней, издавая воинственные вопли, что рождались во мне спонтанно и неосознанно. А может, существовали всегда, как лай внутри собаки, на генетическом уровне, доставшемся по наследству от пещерных предков. Стоит ли говорить, что ни один кот не