В последней сознательной попытке я предлагаю, чтобы мы легли на полу (не велики баре), но она даже слышать об этом не хочет. Мы ложимся на кровать с периной, а баба Даша на сундук за печкой, отороченной занавеской в самом углу. Вся изба — одна, но большая комната. Внизу погреб, наверху чердак и хранилище.

Засыпая, слышу жаркий шепот:

— Алешенька, ты не обижайся, что я это сказала, но в деревне нельзя просто так быть вместе.

— Я не обижаюсь.

Она кладет ладонь на мое плечо. И начинает, лаская, спускаться вниз.

— Ты такой красивый и правильный был сегодня за столом, что мне захотелось навсегда остаться в деревне.

Я невольно обнял ее плечо, и она, содрогнувшись, прижалась вся ко мне.

Ее тело было шелковое. На редкость магнитная кожа. Я должен был пересиливать себя, чтобы ее касаться: Литы… тела… кожи. У меня все время происходило раздвоение ума: с одной стороны, ее изнасиловали и заразили только из-за ее безрассудности, с другой…

— Алешенька, я так хочу тебя… Обними меня, у меня уже все кончается…

Я вздрогнул:

— Что — все?

Она опустила мою руку со своей талии на лобок в шелковых трусиках.

— Ну, это…

— Как ты себе это представляешь с бабушкой в том углу?

— Очень просто, ты ляжешь на меня…

Я чуть не рассмеялся, но все же удивился ее фразеологизму.

— Я не издам ни звука…

Раньше она б никогда не употребила такого оборота «ляжешь на…». Ах да, она ж выпила наливки! Моментальная реакция.

— А если издашь?

Она абсолютно не умеет пить. Тем более вести себя в этом состоянии.

— Я закушу простынь зубами и заткну ею рот…

— Кровать будет скрипеть и охать. Старушки чутко спят.

Так, наверно, она не справилась и девятого мая после проведенного в компании вечера, в подвыпившем состоянии. Первый раз отведав водки.

— Я не сделаю ни одного движения!..

— Это что-то новое и оригинальное.

Я чувствую, как ее губы расплываются в улыбке и касаются моей щеки.

— И как же это будет все происходить?

— Алешенька, ну ты же умный. Ты все знаешь, все умеешь. Пожалуйста…

Я чувствую ее замирающее дыхание, запах наливки, дуновение желания, дышащую страсть. И опять в мой мозг ползут черви воспоминаний — как, кто, где. Я чувствую, что хочу ее. Невозможно не хотеть, когда ее голое тело лежит рядом. Такое тело…

— Спи. Завтра. Я не могу так.

Она целует, прильнув, мою шею.

— Все, что ты хочешь, Алешенька, только будь со мной.

И последняя мысль, посещающая мой мозг, была: Господи, если ты есть, а ты должен быть — накажи изнасиловавших эту девочку.

Рано утром я хочу в туалет и иду по наитию, ища выход на задний двор. Баба Даша кланяется мне с добрым утром. Уже суетится около печки.

Я выхожу на заднее крыльцо и замираю. Чистейший, прозрачный, хрустальный, бесподобного запаха воздух вливается в мои легкие, наполняя грудь. Неведомым до этого момента чувством и ощущением. Я начинаю дышать и задыхаюсь. От полноты и разреженности прекрасного воздуха. Я замедляю дыхание, чтобы не задохнуться. Легчайшая струйка прохладного ветерка сквозит из леса. Господи, так это же рай, думаю я. Вот он какой. Как я попал сюда?

В городе мы забыли, как это — дышать. Я спускаюсь вниз, пересекаю двор и вхожу в деревянный скрипящий туалет. Без помоста, одноместный, покосившийся. «Куда короли пешком ходят»… Сквозь щели вижу лес.

Лита просыпается в десять утра и сразу спрашивает бабу Дашу, где у нее зеркало.

— Ты и так, как солнце взошедшее, — говорит та в ответ.

— Алеша не любит, когда я по утрам не накрашена.

— А Алеша любит блины с домашним вареньем к чаю?

— Очень.

— Смотри, как она для Алеши старается, — говорит никому баба Даша.

— Он говорит, когда у меня глаза не накрашены, увидишь — можно заикой стать.

— И чем ты их красишь? — Спрашивает баба Даша.

— Французской тушью.

— Это что еще такое?

— Ресницы становятся длинней, темней, а глаза больше.

— Зеркало висит над комодом у окна. Что только не придумают! Никогда такого не слышала. Но раз надо, то красься.

Лита улыбается:

— Спасибо, баба Даша, но вы на меня, ненакрашенную, тоже не смогли бы смотреть.

— А по мне, человек хорош тем, что у него внутри. Я вон всю жизнь прожила и не знала, что ресницы красятся. Ты бы полила Алеше воды — с утра умыться.

— Не могу, баба Даша, он целый день заикаться будет. Его нельзя пугать.

— Идем, Алеша, я тебе полью, надеюсь, от меня ты не будешь шарахаться.

Я улыбаюсь, выходя на крыльцо за все успевающей старушкой.

Проходит час, прежде чем Лита может сесть за стол.

— И так каждое утро? — спрашивает бабушка, не веря.

— Это укороченный вариант, обычно час сорок пять, — говорю я.

— Господи святый, — крестится она. — Смотри, как наизнанку выворачивается, чтобы тебе понравиться.

Она приносит на стол горкой сложенные блины с плиты. Запах обалденный.

— Сама я могу ходить дни ненакрашенная, — улыбается Лита. — Только прохожие пугаются!

И тут она замечает всего две тарелки, две вилки, две ложки на столе. (В Англии сказали бы два прибора на столе. Но мы в России, а не в Англии. Нужно больше слов, чтоб объяснить…)

— А вы, баба Даша?

— Что ты, милая, я уж в шесть утра завтрак съела. Мне не надо было краситься! Ну, ухаживай за своим кавалером, а то блины остынут. Вот сметана свежая.

Чай мы завариваем свой, индийский, со слонами на коробке. Баба Даша, сдавшись, присаживается и пьет чай с нами.

— Поведешь, Лита, Алешу окрестности осматривать. Я уж сама не могу, ноги дальше двора не ходят.

— А грибы сейчас есть? — замирает Лита.

— Еще сколько, три дня дожди шли, их понавыскакивала уйма, наверно.

— Я хочу собрать и для Алеши посолить на зиму. Вы меня научите?

— Конечно, милая. Только банки надо достать, у нас с банками беда.

— Я с собой привезла из Москвы.

Я с удивлением смотрю на Литу. Она улыбается моему удивлению.

— Мне мама подсказала, в деревнях ведь ничего нет.

— Ну, собирайтесь и идите. Полдень, как раз хорошее время. Все уже из леса возвращаются…