Матвеев подозрительно уставился на Панфилова.

– Саш, что ты устроил?

– Тебе понравится. – Панфилов ухмыльнулся. – Теперь надо проследить, чтобы дама, которая только что здесь побывала, не вывернулась.

– Не вывернется. – Паша Олешко о чем-то думает. – Но, пожалуй, гаврики те говорили правду – Валерию они не трогали, а это значит…

– Это значит, что есть еще кто-то. – Панфилов пыхнул дымом и снова затянулся с наслаждением. – Я и раньше так думал. Есть еще кто-то, так что ничего не закончилось. Ладно, нам пора, а вы тут решайте вопросы – и домой, будем думать.

Они едут темными улицами Александровска, Матвеев думает о том, как странно изменилась его жизнь всего за сутки. Вот так жил-работал, работал-жил, вертелся на своей орбите, а вдруг все переменилось в один момент, и этот момент показал, что вокруг есть жизнь, что она катит своим чередом, и кто друг, а кто враг, иной раз не видно – но чаще видно очень хорошо. И отлично, что есть Сашка Панфилов – напарник, компаньон, друг навек, и отлично, что есть Паша Олешко – бывший разведчик и душа-человек, и Ника – несуразная, невероятно искренняя в каждом своем движении, взгляде, слове, Ника, у которой на запястье точно такая же отметина, как у него самого… и это запястье, тонкое, с белой кожей…

Дверь открылась, и на него взглянули темные Димкины глаза.

– Пап!

Димка что-то жует, в руках у него серый полосатый котенок.

Матвеев молча прижал к себе сына. Панфилов прав, во всем прав. Хорошо, что привезли сюда Димку. Нужно немного сдать назад, чтобы снова выехать на правильную трассу.

Нике снится вокзал. Она сидит на холодной скамейке, вокруг пахнет пролитым пивом, пылью, котами и тем особым вокзальным запахом, который не выветривается никогда, а люди торопятся, идут мимо. Но она видит только их ноги, потому что она совсем маленькая, ей холодно, и очень болит рука, она придерживает ее, но боль наполняет все тело. Боль сильнее холода, сильнее страха. Ника знает, чего она боится, – сейчас вернется кто-то, кто сделает ей еще больнее. И сидит кто-то теплый рядом, она держится за его палец, они прижимаются друг к другу, и кто-то шепчет: на острове стоит дворец, там живет принцесса, и много цветов, и какая угодно еда, и дворец охраняют солдаты, которые никого туда не пускают…

А потом кто-то дернул ее за больную руку, и она закричала громко и безнадежно, потому что тот, что дергает ее, все равно не пощадит. И солдаты не идут защищать ее, потому что она потерялась из дворца. Холод сковывает ее тело, и больше уже не видно ни острова, ни сказки.

– Ника, Никуша! – Матвеев трясет ее за плечи, Буч испуганно смотрит со своей подушки. – Проснись!

Ника открывает глаза – горит ночник, Матвеев, взъерошенный, в одних трусах, стоит рядом с ее кроватью, а Нике нужно в ванную, но ей не подняться – голова горит огнем, распухшее лицо чувствует каждый удар сердца, и ее тошнит, и душно, и нет спасения.

Руки Матвеева вытащили ее из сна, вернувшегося к ней снова, через много-много лет. Раньше, когда это ей снилось, приходила мама, обнимала ее и тихонько шептала что-то утешительное. Тихо, чтобы не слышал отец и не заметила вездесущая Женька. В такие моменты Ника знала – несмотря на все, мама любит ее. Просто отчего-то боится отца. Но снов этих Ника боялась, в них были боль, холод, отчаяние, был кто-то, кто делал ей больно. Правда, чей-то голос шептал ей о сказочных дворцах и принцессе, но, может, это она сама придумала?

– Мне нужно…

– Я отнесу тебя.

– Ты меня не поднимешь, я…

Матвеев поднял ее на руки и понес в ванную. Замешкавшись немного у двери, он попытался локтем ее открыть, но не получилось, пока Димкины руки не поднырнули под его, и дверь подалась.

– Подожди, пап, я свет зажгу.

Оставшись в ванной одна, Ника взглянула на свое отражение и в отчаянии заплакала. То, что осталось от ее лица, выглядит страшно: вся левая половина затекла, глаз скрылся, рассеченная скула темнеет запекшейся кровью – Семеныч решил пока не зашивать… – в общем, разрушения, которые произвел один-единственный удар, оказались практически невосстановимыми.

Кто, за что и зачем это сделал, кто настолько ненавидит ее, чтобы сотворить такое, Нике и в голову не приходит. Впрочем, это и неважно. Странно другое: отчего все эти люди поселились в ее квартире и занимаются ее проблемами? Ведь у каждого из них есть своя жизнь, которая до вчерашнего дня никак не соприкасалась с ее жизнью, и никогда не соприкоснулась бы, не потащись она по снегу за кошками, которые вдруг выскочили на бумагу, выгнув спины, хитро щурясь, – и все, цепочка нелепых случайностей привела этих людей к ней в дом. Однако они должны знать, что она не считает их обязанными помогать ей, но… правда, что делать сейчас без них, Ника тоже пока не придумала.

– Я сама попробую дойти.

– Доктор запретил. – Матвеев снова поднял ее на руки и понес обратно в комнату. – Сейчас выпьешь лекарство, врач Михайлова приказала дать тебе, когда проснешься.

– Да Лариска спит и видит, чтоб уморить меня какими-нибудь порошками. Она жить не может, чтоб кого-то не лечить. – Ника принюхивается к таблеткам, прикидывая, проглотит она их все за раз или придется в два захода глотать. – Здоровенные какие…

Матвеев, присев к ней на кровать, терпеливо переносит ее капризы, удивляясь только, до чего же она не похожа ни на одну из женщин, которых он знавал. Томка бы просто проглотила лекарство и уснула. Мать, скорее всего, разгрызла бы эти таблетки и выпила одну за другой, а Ника капризничает, взвешивает их в ладони, ноет, отлынивает, и Лариса права – если за ней не приглядеть, лекарство пить она не станет. А потому Матвеев просто подает ей большую кружку воды, тем самым давая понять, что дебаты закрыты и торг здесь неуместен.

Ника глотает таблетки, запивает водой и прикрывает веки – свет ночника делает ночь светлее, но отчего-то больно глазам. Глазу, если точнее.

– Ты знаешь, кто это сделал?

– Завтра, Ника. Сегодня спи.

– Ты видел, на кого я стала похожа?

– Все пройдет, следа не останется.

– Да, не останется… такая рана через все лицо…

– Завтра Панфилов позвонит одному человеку в Питер, если надо будет, привезем его сюда, тогда и решим, что делать. Семеныч трогать не стал, он же не пластический хирург.

– Как там Лерка?

– Сашка возил к ней дочку. – Матвеев вздыхает. – Врачи погрузили Валерию в искусственную кому, чтобы она могла справиться. Но прогноз уже вполне благоприятный.

Ника взяла его за палец и задумалась. А он вдруг замер, вспоминая… и не мог вспомнить, не мог! Мать всегда говорила: ну, что ты, дорогой, тебе все приснилось! Просто страшный сон. Но там, посреди этого сна, был кто-то, кто держал его за палец – маленькой слабой ладошкой, вот такой же горячей от температуры. Кто-то, по ком он иногда отчаянно тосковал во сне, но, проснувшись, не помнил, кто это был.