Женька тогда здорово испугалась, но все обошлось: бабка уехала и больше не приезжала, забрав с собой Нику на лето, а она осталась с родителями. Правда, осенью Ника вернулась – загоревшая, счастливая, привезла с собой новый портфель и куклу большущую – бабушкины подарки. Женьке бабка не передала ничего, а кукла стояла у сестры в комнате – новая, в длинном платье, дура ею даже не играла, но ей, Жене, не отдала, упрямая. И мама велела не трогать, а уж это совсем никуда не годится, надо куклу отобрать, и папа отберет, как только заплачет она, Женька, нажаловавшись на дуру! Опрокинув на себя вазочку с вареньем, Женька побежала жаловаться отцу. Голубые глаза полны слез, розовые щечки, милый носик… и огромные испуганные глаза матери, которая вдруг сказала:

– Жень, ты же сейчас неправду говоришь!

Такого предательства она не ждала. Оказывается, мать разговора с бабкой не забыла и с тех пор все время следила за ней, и в этот раз следила, потому и видела, как варенье оказалось на ее платье. Мать плакала, отец ходил по квартире темнее тучи, а Ника в своей комнате рисовала каких-то дурацких принцесс, посадив рядом куклу и что-то ей рассказывая тихонько, и никто не ухватил ее за косу и не ткнул носом в стену, как раньше. И кукла осталась стоять, где стояла – правда, отец и вовсе перестал замечать Нику, словно нет ее в доме, потому что она все-таки виновата: если б не она, Женька бы не стала лгать.

Эта история научила ее осторожности – спасибо, бабушка Магда. Женька сделалась хитрее, следить за Никой стало ее страстью. В школе это было проще – Ника там на виду. И в Снегурочки ее выбрали, и в спектакле играть Белоснежку – хотя какая из нее, растрепы, Белоснежка? И училась она так, что фотография ее на Доске почета висела… Женька успехами в учебе не отличалась, да и внешность ее никак не выручала среди сверстников. Ее ненавидели хором, дружно, объявили бессрочный бойкот, и никакие уговоры учителей не меняли того факта, что она, Евгения Зарецкая, – ангел во плоти – стала объектом всеобщей ненависти и тихих издевательств.

Женька не понимала, почему так происходит. Ведь все хором говорят: ах, какая красивая девочка! Просто ангел! И она давно все рассмотрела в зеркале – да, она невероятно красивый ангел, а Ника, о которой папа всегда говорил, что первый блин вышел комом, – совсем не похожа на ангела. Вечно встрепанная, хоть причесывай ее, хоть нет, волосы торчат непослушной копной, светлые брови, самые обычные, и синие глаза в коротких ресницах – ничего особенного, а уж тем более – невероятного, таких девчонок полным-полно на улицах, и вовсе не ее нужно выбирать Снегурочкой на школьную новогоднюю елку, а девочку-ангела Женю Зарецкую, невероятно красивую, самую лучшую. Но почему никто из соучеников не считает ее лучшей? И учеба здесь ни при чем, полно девочек, которые учатся так же, как она, Женька, но никто не объявляет им бойкот, никто не ненавидит их, не подбрасывает им в портфель разную дрянь, с ними все равно дружат, а она всегда одна. И хотя она понимает, что папа прав и ей просто завидуют, разве от этого легче?

Женька плакала дома, рассказывая о своих бедах, а отец ругал Нику – отчего не защищает сестру? На робкие аргументы матери, что Ника не может сидеть около Женьки на уроках, она учится в другом классе, отец рычал, что это дело поправимое, стоит только захотеть. Женька кивала и жаловалась – нет, не хочет эта дура вступаться за нее. И у них с отцом прижилось прозвище для Ники – дура. Это ведь все объясняет, если подумать. Она такая непонятная – это оттого, что дура, разве умные люди могут понять дуру? А они с отцом умные.

Правда, после девятого класса Ника вдруг уехала в Александровск. Бабушка Магда захворала, ухаживать за ней было некому, и все решили, что Ника – самый лучший кандидат на роль сиделки. Папа решил, конечно. Он все всегда решал в их доме: кого казнить, кого миловать… миловать, конечно, ее, Женечку. Обожаемую, единственную и драгоценную девочку, идеальную дочь, а не позор и недоразумение, «первый блин комом». Ника собрала свои немногочисленные пожитки и отбыла в Александровск, а ее комнату тут же переделали под столовую, как давно хотел отец.

Больше Ника в Питер не возвращалась. Где-то там она жила, училась в МГУ – об этом в доме старались не говорить. Когда отец узнал, что Ника собирается подавать на журфак документы, он смеялся и говорил: хоть приемная комиссия повеселится, глядя на нашу дуру! И Женька представила, как Ника приходит на экзамены и принимается нести какую-то околесицу, и строгая приемная комиссия покатывается со смеху, а дура смотрит на них своими идиотскими коровьими глазищами и улыбается.

Но Ника поступила – сразу, сдав все экзамены на пятерки, – и в доме перестали вспоминать о ней. Денег ей, конечно же, не посылали – а зачем, у нее есть стипендия, повышенная! К тому времени отца заставили уйти на пенсию, он засел дома, и мать должна была все делать по распорядку, составленному им. Была бы Ника, она бы тоже выполняла этот распорядок, но она тусовалась где-то в Москве, а Женька, с трудом закончив педучилище, искала службу, на которой не нужно работать. Им всем было не до Ники, а потом вдруг стало известно, что она беременна, мужа у нее нет, и папа ругался, что она их опозорила, и поставил ей ультиматум, а Женька радовалась. Но Ника отчего-то ультиматум отклонила, закончила университет и приехала в Александровск к бабушке Магде – рожать.

Женька отлично помнит тот день, когда они всей семьей явились в Александровск – водворить строптивую корову туда, где ей следует быть. Правда, куда именно, непонятно – в Питере она им не нужна, но отец принял решение: нужно поехать и прекратить это безобразие, пусть что-то делает с ребенком! Мать вздыхала и плакала, а Женька радовалась. Папа заставит дуру сделать так, как хочет он, а это самое главное.

Дверь открыла бабка – крепкая высокая старуха, очень прямая и очень неприветливая. Отец с ходу что-то стал выяснять на повышенных тонах, бабка с минуту слушала его, глядя на них на всех с невероятным презрением, а потом сказала тихо и веско:

– Пошли вон.

Отец, не привыкший к такому обращению, по инерции что-то еще говорил, но Женька чутьем хитрого изворотливого зверька поняла, что ловить им здесь нечего. Старуха все понимает о каждом из них абсолютно правильно – и об отце, несостоявшемся, глуповатом и злобном, и о матери, безвольной тряпке, и о ней, Женьке. Как понимала и раньше. И напрасно папенька добавлял в свой голос раскаты грома – старуха хлопнула дверью перед ними, и воцарилась тишина. Они стояли словно громом пораженные – такого никто не ждал, бабка всегда отличалась хорошими манерами, отец гордился, что его теща, как и жена, – чистокровные польки, но на этот раз Магда показала не манеры, а гонор – тот самый польский гонор, воспетый какими-то там поэтами, и это оказалось очень неприятным открытием, потому что их поездка была напрасной, а отец этого не терпел. Они поехали в роддом, где лежала Ника, она сидела в больничном палисаднике в окружении таких же отвратительно пузатых баб, и что-то они там весело обсуждали. И папа схватил ее за руку, сильно дернул, ее огромный уродливый живот стал виднее в распахнувшейся длинной кофте, накинутой поверх халата, растрепались волосы, и Женьке показалось, что вот сейчас, как в детстве, отец вцепится сестре в косу и ткнет это ненавистное безмятежное лицо в стену, но этого не случилось. Молодой врач в синей пижаме отцепил отца от тонкого запястья Ники и тихо, с ненавистью, процедил: