Псоглавец был таким же, как и прежде, — нелепым и удивительно сердечным. Он поил меня чаем с медом и постоянно пек лепешки. Он неустанно напоминал, что их Айсу — моя посланница, и что я сам сотворил ее такой, какая она есть. Конечно, мой незатейливый, смешной друг абсолютно прав; вина Амны заключалась лишь в том, что она не была Марией. Но разве она не заслуживала любви, обещанной мною же?

Я уже ни в чем не был уверен. Я скитался по Аметрину в поисках вдохновения, я хотел забыться в работе, благо здесь еще было к чему приложить кисть.

Дожди больше не пытались смыть чудесный край с лица моей Земли, но и солнце нас радовало не часто. Я бродил по лесам, многолюдным улицам и храму в поисках недоделок и несовершенств, то и дело встречая свою наместницу. Ее облик и манил и раздражал меня. Я ненавидел себя за то, что хотел касаться ее, так же как когда-то прикасался к Мари. Мне казалось, поддаться наваждению, все равно, что предать мою нимфу.

Амна ходила за мной тихой и печальной тенью, не понимая, чем могла прогневать своего Создателя. Я же пытаясь постичь глубину своего собственного внутреннего мира, чуть было не захлебнулся, и, наверное, вконец заблудился бы в нравственных дебрях, если бы не моя мудрая Айсу.

Прежде я избегал ночевок под одной с ней крышей, но однажды я все же осмелился отоспаться в храме. Я тогда заработался до глубокой ночи, совершенствуя парадную залу, и решил не будить Псоглавца поздним возвращением.

Выбрав комнату поскромней, я улегся на кровать и стал изучать потолок, потягивая хмельной мед. В моем прежнем мире это занятие означало бы бездействие, здесь все было иначе. В лунном свете, пробивающимся через тонкие шторы, кристаллический свод подрагивал и сверкал холодными переливами, они создавали невообразимо-сказочную, завораживающую атмосферу. Утомленный работой я буквально растворялся в этом гипнотическом пространстве света и тени.

Я уже был во власти первого сновидения, когда в абсолютной тишине моей спальни проскрипела дверь. Открыв глаза, я увидел лежащий на полу прямоугольник лунного света, а в этом свете фигуру. Ее фигуру! Она чернела изогнутым, нагим силуэтом.

Я резко сел в постели, и ночная гостья поспешила приблизиться. Верно угадав мой растерянный порыв, она поспешила лишить меня способности здраво мыслить. И, конечно, ей это с легкостью удалось. Не прошло и мгновения, как хмель и Амна заиграли у меня в жилах.

Но надо быть честным хотя бы с самим собой, я не желал ее отталкивать. То что она пришла сама, служило для меня неким оправданием перед Мари. Я все еще любил ее, как и все, что было тесно с нею связано, поэтому я и поддался Амне. Я сдался ее тонким, нежным рукам, скользящим по моему напрягшемуся телу, и не сопротивлялся мягким, настойчивым губам, хмелея от лавандового дурмана. Моя наместница, словно пеленала маня, обволакивая лаской.

Здесь я был Творцом, Создателем, Богом. Амна поклонялась мне, называла Великим. Но я-то знал, что был человеком, просто человеком сумевшим создать свой собственный мир, но не лишенным страстей и слабостей. Пака не лишенным.

Принимая ее ласки, я дошел до предела, сердце мое казалось, выросло до невероятных размеров и билось теперь в каждой части тела. Я вздрагивал, вороша в памяти часы близости с Мари. Потом делал неудачные попытки противостоять природе, но всякий раз сдавался.

В конце концов, я не выдержал и, опрокинув Амну на спину, подмял под себя. Только сблизившись с ней, я понял, что моя Айсу хранила себя, чтобы однажды пришел я и срезал, нет, выдернул с корнем, благоуханный райский цветок.

Где моя девственная кудесница научилась любовным премудростям, я мог только догадываться. Амна чудесным образом походила на мою самозабвенную, непосредственную Мари в своей открытости и первозданной искренности, и в то же время была самою собой — правительницей Аметрина, страстной и нескромной в своих желаниях.

Когда истощенный я выпустил из объятий свою любовницу и повернулся к окну, будто хотел проверить, плотно ли задернуты шторы, и не подглядывала ли за нами Луна, она тихонько прошептала:

— Я не порадовала тебя, о Великий? Прости, но я мало смыслю в ласках, у меня ведь совсем иная роль.

— Зачем же ты тогда пришла? — спросил я, улыбаясь как можно мягче.

— Мой долг удовлетворить любое твое желание, как когда-то ты удовлетворял мои. Я неопытна, но не слепа, о Великий, я видела, как ты глядел на меня.

«Ничего себе неопытна», — подумал я, чувствуя себя зайцем, попавшим в силки. Моя прекрасная, проницательная Амна, видела своего Создателя насквозь.

— Ты восхитительна, Амна, — проговорил я, целуя ее пальцы и пряча глаза. — Так восхитительна, что я не в силах описать своего восторга. Но пожалуйста, не зови меня Великим, у меня тоже есть имя.

— Какое?

— Виктор, зови меня просто Виктор, без «о», — ответил я смеясь.

После того дня, когда я проснулся в объятиях нежной Айсу, на Аметрин снизошло солнце. Лишь изредка, когда я корил себя за измену Мари с ее же клоном, наш светлый и благолепный край заволакивало тучами. Я по-прежнему терзался вопросом, предаю ли Марию тем, что распространяю свою любовь и на ее двойника?

Рядом с Амной, почти неотличимой от моей истинной возлюбленной, я часто забывался. Она не просто была ее зеркальным отражением, она вобрала в себя все самые трогательные и драгоценные качества Мари. Даже ее мимика и многие жесты были схожими с когда-то полюбившимися мне и родными чертами той, что я потерял. Но как только она выходила из моей тени, вовлекаясь в государственные заботы, я отчетливо видел разницу.

Беда была в том, что отказаться от близости с нею я уже не мог. Я взвешивал на весах совести каждое свое действие, пытаясь противостоять наваждению, и все же человеческая слабость брала верх. «Ох, рановато меня Олег Владимирович Виктором нарек», — думалось мне в такие минуты.

Айсу и была и не была моей истинной возлюбленной. Она была Амной, и в то же время продолжением, отголоском, осколком, тенью моей Мари — моей драгоценностью, позволившей создать всю эту невероятную Вселенною. Правда, она, как и прежний мой дом, оказалась очередной ловушкой, с той только разницей, что создал ее я сам, и ответственность за любое воплотившееся несовершенство тоже нес лишь я один.

Кто бы мог подумать, что, сотворив по образу и подобию любимой женщины ее копию, я запрусь с этим воплотившимся миражем в свой замкнутый мир, и обреку себя на совершенно неразрешимую нравственную головоломку!

Я любил Амну, потому что для меня она обратилась в то немногое, что осталось от Мари. Но она не была ею, как бы я не старался себя в этом убедить.

В таком вот шизофреническом угаре я творил и придавался запретной, недостойной Творца любви. Я позволял Амне практически все, кроме одного — руководить моим творческим процессом. Это единственное право было оставлено за Мари. Я все еще продолжал воплощать ее идеи и замыслы, ревностно оберегая все, к чему она когда-то приложила руку и сердце. Мари по-прежнему была моей единственной музой и прообразом всего в этом мире.