— Как-то заискивающе получается с нашей стороны, нет? — спросил я. — Соседи нас и так найдут.

— Хорошо. — Нина перетасовала стопку матовых приглашений, каждое размером с визитную карточку. На одной стороне было напечатано выпуклым шрифтом готическое «К», на другой — вся необходимая информация в одну строчку. — Кого тогда еще пригласить?

— Ки? — осторожно ступил я на мартовский лед.

— Еще чего, — ответила Нина. — Во-первых, не приедет. Во-вторых, боже упаси, если она увидит меня за прилавком. Я ей сказала, что мы вложились в проект одного твоего друга как «молчаливые инвесторы».

— Ха. А какого друга?

В ответ Нина прикусила губу, изображая раскаяние.

— О нет, — сказал я. Она покивала, мол, о да. — Фиоретти?! Ну ты юмористка.

— А как насчет Беллы и Николая? — вернулась Нина к приглашениям.

Я невольно поморщился. Я вообще старался сообщать моим родителям как можно меньше о своем каждодневном существовании — не из страха их разочаровать, а потому, что их странная сумма жизненного опыта (тридцать лет в СССР и еще столько же в глуши Индианы) оставила их без критериев и точек отсчета, применимых к Нью-Йорку. Каждая моя фраза после «Спасибо, ничего» нуждалась в сноске, а некоторые вещи были вообще необъяснимы. Например, «хороший» или «плохой» район Нижний Ист-Сайд, и если хороший, то почему прямо на тротуаре лежат мусорные мешки? Почему нью-йоркцы держат горничных, которые зарабатывают больше них? Каким образом Лидия путешествует по Мексике на деньги университета, в который даже не ходила? Чем-чем занимается этот интеллигентный мальчик, Фиоретти? Всякий раз, разговаривая с родителями, я оказывался вынужден переводить тонкости нашей экосистемы в грубые среднезападные понятия — и ощущал, как рвутся нити аргументации, как обваливается Свод Правил Манхэттена, под сенью которого одним феноменам присуждается гипертрофированная ценность, а другим — нулевая. Я боялся пропустить наше кафе через мелкое сито их логики. Так что я не сказал им ни слова.

Открытие по умолчанию получалось «мягким», как выражаются в ресторанном деле. Последние пару недель, пока мы все еще работали в тренировочном режиме, с улицы забредал посетитель-другой, не обращая внимания на погашенный свет и поднятые стулья в зале, и брал кофе с собой. Поскольку на этом этапе мы не рассчитывали ни на какие доходы, каждый доллар ощущался как напутственный сувенир, а каждый расчет — как игривая пьеска: мы и так варили кофе, а тут нам еще за него и деньги какие-то стали давать. Переход из статуса в статус получался замечательно постепенный. Ко дню официального открытия мы были не просто готовы. Мы были в деле.

Тем не менее предпремьерная нервозность нас все-таки догнала. Мы с Ниной и Радой провели добрый кусок субботы, носясь по залу и двигая солонки и перечницы на столиках на миллиметр левее или правее. Наконец, к семи вечера, мы набрались храбрости и отперли дверь. Нашим первым посетителем стала собака.

Это был маленький дружелюбный шпиц с влажными черными глазами и перевозбужденной манерой, на которой шпицы настаивают. Тянущийся от собаки длинный виниловый поводок вел к нашему второму посетителю — красивой девочке-готу с прошлой недели.

— Привет, — сказала та непосредственно в мой адрес, игнорируя Нину и Раду, которые обменялись многозначительными взглядами. — Смотри-ка, ты действительно здесь работаешь.

— Привет, — ответил я. — Более того, я владелец. Эспрессо? Меланж? Айншпеннер? Воды из унитаза для вашего друга?

— Как насчет бланка заявления на работу? — спросила она, знойнее с каждым слогом.

— Здравствуйте, — громко произнесла Нина, обнимая меня за талию и уставившись на гостью через прилавок. — Нина Ляу, отдел кадров.

Пристыженная гот купила ромашковый чай, заплатила и удалилась со шпицем в кильватере. Это была совершенно новая Нина, Нина, которой я еще никогда не видал, и она была само великолепие.

Вскоре после этого пошла настоящая работа. Поток приглашенных гостей и платежеспособных покупателей начался в районе восьми и не иссякал в течение часа. Я аж вспотел немножко, орудуя «Ранчилио». Нина стояла на кассе и держалась вполне неплохо. Она, кажется, вручила бесплатный кофе паре клиентов и взяла деньги у пары друзей, но первые были приятно удивлены, а вторые не возражали.

Мы попросили гостей принести какой-нибудь предмет, который им хотелось бы оставить на хранение у нас на полке, и большинство так и сделали. Блюц приволок двухтомную биографию Джона Эдгара Гувера. Лидия и вильямсбургский галерист Фредерик Фукс, пришедшие парой, презентовали нам фарфоровую модель человеческого мозга, обтянутую паутиной нежных трещинок. На минуту забежал Орен — мило с его стороны — с куском лепнины из снесенного особняка: одинокой алебастровой завитушкой, когда-то принадлежавшей, быть может, коринфской колонне. Оливер принес французские автомобильные номера с помятыми уголками, увидел Блюца и ушел. Диего, парень Рады с дредами, забранными в бугристый вязаный куль, преподнес ком тибетских молитвенных флажков. Берта-Из-Управления всучила Нине стеклянное пресс-папье с логотипом «Самоцвета», которое, стоило ей отвернуться, полетело в мусорку.

Вик Фиоретти заявился последним, как обычно, сгибаясь под громадным рюкзаком с гитарой и виня в опоздании «репетицию». На нем была рубашка в крупную клетку, расстегнутая до солнечного сплетения, кеды без шнурков и дурацкая кожаная шляпа с ракушками каури вокруг тульи.

— Добро пожаловать в «Кольшицкий», — сказал я. — Интересно выглядишь.

— Ага, — ответил Вик. — Этот ансамбль называется «теракт в комиссионке». Здорово, что вы в этом районе устроились. Знаешь «Кондитерскую»? Через два квартала? Я там играю во вторник, приходи.

«Кондитерская» оказалась не незамеченным нами конкурентом, а новым инди-рок-клубом, в фойе которого оригинальности ради продавались сласти. У меня восстановилось дыхание.

— Так вот, это, — продолжил он. — Я тут тебе подарок принес.

— Да что ты! Зачем тебе тратиться.

— Это песня. Только я ее еще не записал. Может, она станет гимном твоего кафе.

— А играть ее ты будешь? — спросил я. Нажим был на «ты», но Вик услышал ударение на «будешь».

— Серьезно? Прям сегодня? — Глаза Вика загорелись, и он принялся дергать плечами, высвобождаясь из рюкзака. — Вот это да. Если честно, тут у тебя побольше народу будет, чем я соберу в «Кондитерской». Класс. Где мне тут расставиться?

Я взглянул на Нину, которая тем временем двигалась по залу, умилительно играя в хостессу перед делегацией соседей — ювелиршей из нашего квартала и двумя массажистками, пытающимися говорить с ней на китайском.

— Ладно, — сказал я, выбираясь из-за прилавка. — Без фузз-педалей и без мата. Помоги мне.

Мы с Виком согнали Блюца с красного дивана и поставили тот у передней стены зала, прямо напротив французских дверей, лицом внутрь. Сцена получилась так себе — зрители были вынуждены смотреть на певца сверху вниз, — но Вик не возражал. Он играл в заведениях и постраннее.