Толпа начала образовывать подобие полумесяца вокруг исполнителя. Я силой удерживал на лице концертмейстерскую улыбочку. На самом деле зрелище Вика Фиоретти, гнездящегося на нашем новом диване, меня отталкивало. Его жалкие кеды визжали о белый кафель. Это был не человек, а компактный заразный ком неудачи.

— Внимание, внимание, — провозгласил я, хлопая в ладоши. Вик баюкал покрытую наклейками гитару на одном колене, имитируя настройку. Неподрезанные концы струн, расходящиеся от грифа как кошачьи усы, грозили проткнуть мягкую кожу дивана. Мне приходилось сдерживать себя, чтобы не вырвать гитару у него из рук и не вышибить его на улицу с ее помощью.

— Мой старинный друг Вик Фиоретти, которого некоторые из вас, возможно, помнят, почтит нас коротким выступлением. Это, заметим, не станет традицией у нас в «Кольшицком». Более того, я гарантирую, что вы слышите живую музыку в этом кафе в первый и последний раз. — Из толпы донеслись смешки. Я обернулся и увидел, что Вик за моей спиной притворяется, будто смертельно обижен и собрался уходить. — Но, — продолжил я, — именно поэтому, разумеется, сегодняшний вечер столь знаменателен. Вик, прошу, они все твои.

— Вы все мои, — пробасил Вик со злодейским прищуром, выбив из зрителей еще пару доброжелательных хмыков. Я влился в толпу рядом с Ниной. Она с силой сжала мой бицепс.

— Он точно не станет петь ничего отвратительного? — прошептала она. — Он не будет петь «Песню о смегме»?

— Не думаю, — ответил я. — Он все-таки достаточно адекватен.

Вик зевнул, почесал нос, входя в свой сценический образ, и несколько раз подвигал нижней челюстью из стороны в сторону.

— Вот вы, и вы, и вы, и вы, и все прочие добрые люди, — прогнусавил он, не прикасаясь к струнам. Добр' люуууди. Это с равной вероятностью могла быть пародия на Боба Дилана или пародия на плохого имитатора Боба Дилана. Весь смысл Виковой музыки, внезапно дошло до меня, состоял в избежании ответственности: по-настоящему виртуозно он умел делать лишь одно — предвосхищать любую критику, отказывая слушателю в ясных критериях качества.

— Вы тут все небось любите кофе, — продолжил Вик. — Ведь любите же? — люууубите — кофе, и шоколад, и чай, и какао, и орехи, и карамель, и все… все коричневое. Так ведь? Эта песня для вас, любители коричневого. Она называется «Коричневый шарфик», и я посвящаю ее Марку, моему наи-наи-наилучшему другу на свете.

Вик проволок пятерней по струнам, выдав вальяжный соль-септаккорд, и принялся бойко чередовать его с ля-минором в ритме вальса. На первой доле его большой палец цеплял нижнюю струну, очерчивая рудиментарную партию баса, а вся остальная клешня играла неряшливый перебор.

Слышатся звуки

Скрипок и арф.

Реет по ветру

Коричневый шарф.

Желтая девочка,

Синий свисток.

Коричневый шарфик

Ценит Восток.

Коричневый кофе,

Коричневый чай.

Откручивай крантик

И бабки качай.

Всем будет мягко,

Всем будет класс

С шарфиком цвета

Каловых масс.

Вот песенка в дар вам,

Джонам и Марфам…

Вик взял резкую паузу и прищурился на зрителей, как будто ожидая, что те хором подхватят еще неизвестный им припев. Выдоив из ферматы все, что можно было, он снова ударил по струнам, приводя мелодию к триумфальному, хоть и предсказуемому, разрешению фа-соль-до.

Идите душитесь

Коричневым шарфом!

Коричневым шарфом!

Коричневым шарфом!

— Марк, — произнесла Нина сквозь крепко стиснутые и вместе с тем стучащие зубы. — Сделай что-нибудь.

Зрители застыли с отвисшими челюстями. Вик, разбрызгивая слюну, увлеченно солировал на губной гармошке.

Я навис над музыкантом и положил правую руку на его омерзительно теплое плечо. Фиоретти дернулся, запорол аккорд и остановился — сперва замолкла гитара, затем, с влажным всхлипом, гармошка. Аудитория выворачивалась наизнанку, не теряя при этом своей лунной формы; вскоре диван оказался наполовину окружен спинами.

Вик облизал губы и уставился на меня снизу вверх. Его глаза блестели по-собачьи виновато. Нина пробралась к магнитофону и врубила на полную громкость сонату Прокофьева. Мало-помалу возвращалось спокойствие.

— Извини, чувак, — пробормотал Вик. — Я думал, будет смешно. Промахнулся. Жутко. Непростительно.

— Фиоретти, — сказал я. — Фиоретти. — Краем глаза я видел, как зигзагами мечется по залу Блюц с бутылкой «Круга», подливая гостям шампанское. Я глубоко вздохнул. Мне хотелось от души просмаковать следующие шесть слов. — Пошел на хуй из моего кафе.

— Не позируй. То есть позируй, но не застывай в одной позе. Повтори то, что только что сделал. Отлично. — Нина щелкнула затвором, крутанула ручку перевода кадра, торчавшую у «Роллифлекса» сбоку, как у шарманки, и щелкнула еще раз. — Ты теперь официально предприниматель с Нижнего Ист-Сайда. Значит, будешь включен в проект. — Щелк, лязг, щелк.

Я осклабился, нависая над кассой. Аппарат достался нам по наследству от хозяев «Будки»; мы оставили его как есть, только оклеили обрезками от настенных дубовых панелей.

— Будь хозяином. Веди себя по-хозяйски. Как будто все здесь твое.

Я ссутулился, поднял плечи и замер в позе отдыхающего стервятника.

— Теперь ты похож на Ави, — заметила Нина. — Один Ави у меня уже есть.

Кроме Авигдора Сосна Нина успела снять Зину, вертлявую владелицу мехового магазина поодаль; стайку китайских массажисток на перекуре, всех как одна прикрывших рот рукой в приступе смущенного хихиканья; испаноязычную цветочницу с южного угла нашего квартала в окружении крашеных гвоздик; мужеподобную ювелиршу и ее увитую ожерельями изящную подругу; индийского мальчика, продающего носки за 99 центов с раскладного стола, и ассортимент самодовольных барменов. Эти сессии вдобавок служили предлогом представиться соседям. Большинство наших новых коллег реагировали на нас с некоторым недоумением. «Минутку, то есть вы открыли кафе, а вы фотограф?» — спросила цветочница, медленно переводя указательный палец с меня на Нину. «Нет, — сказал я, — я рецензирую книги», — хотя не скармливал Блюцу ни строчки уже больше двух месяцев. «Dios mio».[43]Изначально мы планировали вручить нашим моделям по фотопортрету в подарок, но Нинин объектив оказался для этого слишком меток и беспощаден. «Это совсем уже Диана Арбюс[44]или нет?» — регулярно спрашивала она, выходя из ванной с завивающимся листом, на котором очередной свежепроступивший предприниматель задумчиво жевал губу или пялился на двадцать градусов ниже объектива (где, видимо, находилось декольте нагнувшегося фотографа).