«Он своей собственной рукой добьется освобождения» – фраза, тысячи раз перепетая и выслушанная любым из рабочих, любым из крестьян. Ведь наверняка можно поручиться, что, прочтя эту тираду, ни один рабочий не подымет 1 мая своих «алых знамен», и все эти «новые и новые миллионы трудящихся» (сколько же их, скажите, всего?) ни к какой борьбе этой пустозвонной фразеологией пробуждены не будут.

Можно ли, наконец, заключать воззвание к индийским революционерам такими аккордами:

Долой империализм!

Да здравствует победа индийских рабочих и крестьян!

Да здравствует международная солидарность рабочего класса!

Ведь аккорды эти, в наших, по крайней мере, русских условиях совершенно обессмыслились от излишнего употребления. Ведь: «Да здравствует» решительно ничего не значит.

И разве можно выловить желаемую мысль в возгласах:

Да здравствует рабочий класс России и его передовой авангард – Российская Коммунистическая Партия.

Да здравствует международная коммунистическая партия – Коммунистический Интернационал.

Ведь это все сплошь «заумный язык», набор звучаний, которые настолько привычны для нашего стилистическогоуха, что как-нибудь реагировать на эти призывы представляется совершенно невозможным.

Если бы я был делегатом Профинтерна, я обязательно обиделся бы на приветствие, вроде нижеследующего:

Боевому штабу красных профсоюзов, собирающему силы для последней схватки с мировым капиталом – пять миллионов организованных русских рабочих шлют свой пролетарский привет.

Или:

Привет Профинтерну, генеральному штабу революционных рабочих.

И вовсе ведь не потому, что я не считаю Профинтерн «генеральным» или «боевым штабом» (поразительное упорство: всюду штаб) революционных рабочих, или не разделяю «пролетарского привета» пяти миллионов русских рабочих. Но я обиделся бы потому, что за этими высокопарными словами не скрывается никакой реальной мысли, никакого реального чувства. Нет, не любят меня русские пролетарии, если считают возможным приветствовать меня такими замшелыми, скучными, надоедливыми, мучительно оскорбляющими языковый слух формулами и лозунгами.

IV.

Итак: все почти элементы нашей фразеологии – это изношенные клише, стертые пятаки: не поймешь – какова их цена. Это обесцененные дензнаки образца 1917–1921 года: камни на мостовой вопиют о девальвации, деноминации этих дензнаков. Их удельный вес – совершенно неуловим, слова эти ровным счетом ничего не значат. И если бы дело шло только о «благозвучии» или о «красивом» языке – как, вероятно, подумают некоторые, то не стоило бы, может быть, и огород городить. Но в том-то и дело, что за всем этим словесным обнищанием, за этим катастрофическим падением нашей лингвистической валюты – ведь котировке она решительно не поддается – кроется громадная социальная опасность.

В самом деле: не трудно, ведь, видеть, что посколько мы в нашем социально политическом быту пользуемся ничего не значущими ибо форма их более не ощутима – лозунгами и выражениями, то бессмысленным, ничего не значущим, становится и наше мышление. Можно мыслить образами, можно мыслить терминами, но можно ли мыслить словесными штампами, реальное содержание коих совершенно выветрилось? Такое мышление может быть только «бессмысленным». Потому что, употребляя то или иное традиционное выражение, пользуясь окаменелой фразеологией, мы ведь, в сущности, не понимаем того, что говорим. Мы не знаем, что значит в действительности – «наступление капитала», когда мы употребляем это выражение в сотый, тысячный, миллиардный раз. Это – всего лишь штамп, удобное прикрытие, позволяющее нам не думать, разрешающее нам отделаться от вопроса ссылкой на канонический, навязший в зубах, трафарет. Что все это мною не выдумано, что это действительно так, доказывает любая газетная статья. Мало того. Внимательный читатель без особого труда отыщет указания на ту же социальную опасность во многих выступлениях ответственных руководителей нашего культурного строительства.

Для примера сошлюсь хотя-бы на И. Степанова, в недавней статье которого, посвященной вопросу о бесправии женщины, находим следующие прелюбопытные строки:

И опять мы отделываемся психологическими объяснениями: реакция величайшего нервного напряжения, некоторая упадочность, хватившая элементы, не способные к упорной, настойчивой работе, и т. д. А если хотим идти «глубже», то воображая, будто окончательно вбиваем осиновый кол в «упадочные настроения», говорим: «обычная интеллигентская болезнь», «мелко-буржуазная психика».

И далее:

Нельзя отделыватся словами: «то была эпоха военного коммунизма, а теперь эпоха нэпа».

Во первых, не надо так увлекаться: не надо до бесчувствия повторять: «военный», «военный коммунизм».

Что же это, если не мышление штампами? И разве не фразеологическую проблему ставит здесь Степанов? Наклеили люди ярлычок: «военный коммунизм» – и успокоились. А когда приходится подумать, то к этому ярлыку, в качестве утоляющего сомнения средства, и аппелируют: сказано ведь – «военный коммунизм» – чего уж тут беспокоиться; теперь «эпоха нэпа» – ничего не попишешь. И именно то обстоятельство, что военный «коммунизм», как это показывает Степанов, вовсе не был только военным – к чему привыкли любители ярлычковой фразеологии – самым блестящим и полным образом иллюстрирует мое утверждение о том, что неощущаемая форма делает невозможным и реальное ощущение содержания.

Эти жалобы Степанова не единичны. Однако лучше, а главное откровеннее всего сформулировано это положение Л. Троцким, в статье его: «Мысли о партии» («Правда», 14/III, N 56). Я уже воспользовался этой статьей в эпиграфек настоящему очерку. Фраза, взятая мною в качестве эпиграфа, могла бы послужить весьма точной формулировкой задач нашей языковой политики в области фразеологии, если бы только такая политика у нас существовала. Сам Троцкий вряд ли думал о языковой политике, в нашем смысле, когда писал свою статью. Но постоянно отличающая его стилистическая чуткость[6] позволила ему сделать следующее драгоценное признание:

Дело не в том, чтобы поучать, призывать, наставлять: этого слишком много и это утомляет молодежь, выросшая в атмосфере лозунгов, призывов, восклицаний, плакатов, рискует перестать реагировать на них.

Нужно ли мне, после этой цитаты, пускаться в новые доказательства моего утверждения о «бессмысленности» нашего мышления?

Думаю, что нет. Вопрос ясен и без того.

V.

Социальная опасность на лицо. Дополним ее характеристику одним лишним штрихом. Опасность эта не только в том, что мы перестаем логически мыслить, что наша штампованная фразеология закрывает нам глаза на подлинную природу вещей и их отношений, что она подставляет нам вместо реальных вещей их номенклатуру – к тому же совершенно неточную, ибо окаменевшую. Опасность эта, помимо всего, носит и чисто политический характер. Вардин (см. выше) напрасно так легко отделывается от «врагов», указывающих на «грубость, вульгарность, надоедливость» нашей фразеологии. Слово – страшная сила. Им можно побеждать. Но смешное, обессмысленное слово – это великая угроза. И тот, кто держал когда-либо в руках белую прессу, кто прислушивался к разговорам буржуа, коментирующих большевистские лозунги,