Несмотря на этот существенный недостаток, я вынес о Сицилии самое живое и отрадное, – поэтическое, если хотите, воспоминание. Я от души поделился бы им с первым, готовым выслушать меня, но до сих пор я очень мало встречал таких, гораздо меньше по крайней мере нежели таких, которые очень снисходительно принимали самый братский дележ – только не поэтических воспоминаний; а потому я решился хранить их для себя самого. Тем хуже для вас, поверьте, но я могу только сожалеть с вами о вашей потере, и ни за какие блага в мире не отступлюсь от раз принятого решения. Чтоб облегчить впрочем вашу горькую долю, я могу указать вам очень хорошие источники, где вы можете почерпнуть хотя некоторое утешение. Возьмите, например, «Пиччинино»[112], если вы охотник до дикой, взволнованной ежедневными почти ужасными катастрофами Катании; читайте Байрона в особенности, а лучше всего читайте «Тысяча и одну ночь» – из нее вы скорее всего ознакомитесь с этим волшебным краем, в возвышенном слоге (итальянцы еще пишут возвышенным слогом) называемом Тринакрийскою землей[113]. И если когда-либо вы будете рассказывать вашим детям сказки про фей и добрых гениев, выбирайте театром их действия этот отдаленный уголок земли, где все делается как бы по мановению волшебной палочки.

Даже в серьезную и положительную сферу политической жизни сицильянцы сумели внести свой магический элемент, к величайшему изумлению президента Риказоли и всего председаемого им кабинета. Экс-министр Мингетти[114] так был озадачен этой калейдоскопической переменой, что и теперь еще считает чернокнижником г. Криспи[115], представившего ее на вид удивленному парламенту в одном из заседаний, предшествовавших достопамятному для Италии вотированию[116] 11-го декабря прошлого года.

Между слушавшими речь г. Криспи много было людей, хорошо знакомых с характером страны, о положении которой он говорил, но и на тех новизной и неожиданностью подействовали слова оратора. Сицилия одна из тех стран, где правда всего менее правдоподобна; она во всех отношениях стоит как-то особняком, и составить себе о ней какое бы то ни было понятие по аналогии с другими частями земного шара, а в особенности с остальными провинциями Италии – невозможно. Министерство руководствовалось официальными донесениями генерала делла Ровере[117], бывшего королевского наместника. Донесения его были очень утешительных свойств, но увы! с жизнью острова, с его настоящим политическим и административным положением не знакомили вовсе, и сделали только то, что министерство еще с большим удивлением слушало речь г. Криспи.

А между тем личность оратора должна бы внушить доверие кабинету. Криспи может быть единственный умеренный[118] сицильянец, что ему ставит в большую заслугу флорентийская «Gazzetta del Popolo», проводящая в одном из своих нумеров параллель между Криспи и неумеренным генуэзцем доктором Бертани[119]. Криспи, говорю, враг радикальных перемен и выказал преданность свою существующему порядку еще недавно в деле палермитанских студентов, возмутившихся было против своего префекта. Криспи наконец по одному тому уже имеет право на особенную признательность и доверие к нему министерства, что во время своего продиктаторства в Палермо, он один стоял за немедленное присоединение Сицилии, тогда как падре Кукурулло, священник прихода Сан-Джованни в Палермо[120], и все священники других церквей целого острова, вместе с своими прихожанами, склонялись на сторону автономии. И это тем большая заслуга Криспи, что сам Гарибальди, оставляя диктаторскую должность, чтоб исключительно заняться высадкой на материк, высказался скорее в пользу падре Кукурулло и приходских священников, нежели продиктатора.

Кто знает еще, чего стоила г-ну Криспи эта его преданность министерству! В то время два великие деятеля итальянской независимости, которых общие усилия были необходимы для полного успеха так блистательно начатого предприятия – Гарибальди и Кавур – были вовсе не в дружеских отношениях между собой. Криспи приходилось выбирать между ними. Личную преданность свою первому он доказал во многих случаях. Один из тысячи высадившейся при Марсале, он может быть популярностью своей в родной стране больше был обязан сотовариществу с героем этой высадки, нежели собственным своим достоинствам, которых очень удобно могли не знать его соотечественники. Во всяком случае, и каково бы ни было доверие к нему сицилийцев, в нем больше уважали представителя Гарибальди, чем продиктатора. Обвинить ту или другую из враждовавших сторон было невозможно. Кавур, занятый своими дипломатическими расчетами, взвешивавший осторожно обе стороны всякого дела, имел неоспоримое право бояться ежеминутно, чтобы пылкий его соперник не разрушил какой-либо отчаянной выходкой его благодетельных хитросплетений; Гарибальди со своей стороны, ставший вдруг французом по милости расчетливого дипломата[121], не понимая притом, чтобы в каком-либо случае позволено было обрезывать фалды кафтана для заплат на рукава[122], мог от чистого сердца и со всей возможной законностью ненавидеть кабинетного героя: если так не случилось, то может быть только потому что в душе Гарибальди не оставалось места для каких бы то ни было личных антипатий или привязанностей.

Криспи, однако, колебался недолго. Едва наступила решительная минута, он открыто склонился на сторону министерства. Решение это делает большую честь расчетливости продиктатора: гарибальдизм его был слишком известен всем и каждому, и на этот раз он не рисковал нисколько скомпрометировать себя в глазах своих соотечественников. А вместе с тем он умел приобрести благорасположение другой стороны. Ему очень нетрудно было увлечь за собой массу; исход предстоявшего вотирования легко было предвидеть, едва г. Криспи высказал свое окончательное и безапелляционное решение. Впрочем успех продиктатора на этот раз вовсе не был доказательством необычайной будто бы его популярности, или по крайней мере может быть объяснен совершенно другим образом.