Сицилия, одна из тех благословенных стран, где разделение на касты существовало в очень слабой степени. Аристократия, вся испанского или неаполитанского происхождения, держалась бурбонского правительства, жила особняком и считалась иностранной. Очень небольшое количество богатых и титулованных владельцев замков и поместий, чисто сицилианского происхождения, мало мешались с этой иностранной знатью, смотревшей на них с презрением. Чувствуя свое бессилие, они охотно склонялись на сторону народа, часто жертвовали своими фешенебельными привычками гордым, заносчивым сицилианским popolani[127], которые в награду за их уступчивость и мягкость их обращения снисходили очень часто до готовности считать их себе равными, великодушно прощая им короны или девизы их гербов.

В торговом и промышленном отношении Сицилия никогда не первенствовала на земном шаре. Она мало ушла вперед со времен сицилианских вечерень, а пожалуй даже и со времен Геродота, и если жители ее не мрут с голоду, то обязаны этим несравненно более св. Розалии, наделившей покровительствуемый ею остров такой почвой и таким климатом, нежели собственному трудолюбию и изобретательности. При этом состоянии дел в Сицилии не могло образоваться денежной аристократии. Я не хочу сказать этим, чтобы в Сицилии не было богатых и бедных; в больших городах, в особенности, чувствуется неравное распределение между жителями щедрых даров св. Розалии; во всяком случае, ни в занятиях, ни в образе жизни нет той существенной и громадной разницы, которая в других странах создает отдельные касты, ненавидящие одна другую.

Сицилианский popolano обыкновенно слишком горд для того, чтобы быть сребролюбивым или честолюбивым. С детства он привыкает к той простой и не лишенной своего рода удовольствий жизни, которая очень легко достается в этом благословенном крае. Сицилия доставила Италии одного из лучших музыкальных композиторов, Беллини, и каждый веттурин[128] также гордится этим, как и собственными своими музыкальными способностями.

Сицилианцы вообще очень охотно занимаются делами, выходящими из ряда их вседневной жизни, а потому дело независимости и единства Италии было принято, за очень небольшими исключениями, всеми жителями острова с самой горячей привязанностью, которую впоследствии, в усиленной степени, перенесли они на главного героя святого дела – Гарибальди. Привязанность эта в них была несравненно выше и серьезнее чувства достойных их врагов и соседей – неаполитанских ладзаронов, также боготворящих по-своему своего избавителя. В Сицилии никому и в голову не приходило спекулировать этим чувством, тогда как в Неаполе гарибальдийцы на каждом шагу бывали останавливаемы оборванными квартирантами мостовой. Viva l’Italia una! Viva Garibaldi! Adesso siam fratelli – da mi un grano[129] – было в Неаполе условной фразой, которой эти тунеядцы выпрашивали милостыню у прохожих, выкидывая очень удачно на пальцах все отдельные слова этой фразы, о чем трудно дать понять тому, кто сам не видал этой оригинальной жестикуляции, чисто ладзаронского изобретения, и безо всякой гарантии со стороны правительства.

Кроме того, сицилианцы оказались на столько же положительнее в своих привязанностях, на сколько они были честнее и искреннее. Мне даже кажется, что они слишком далеко простерли свое увлечение, доводившее их порой до самопожертвований, а это не всегда бывает к добру.

В жизни сицилианцев есть еще одна очень хорошо всем известная черта – а именно их особенная преданность религии, понимаемой ими тоже по-своему; или правильнее – их детская, простодушная набожность. Вовсе не желая проводить параллель между сицилианцами и их соседями на материке, я, однако же, считаю не лишним сказать здесь несколько слов о различном у них проявлении чувства, выходящего из общего им источника: страсти ко всему праздничному, торжественному, выходящему из скучной и пошлой колеи вседневной жизни.

Дух язычества великой Греции сохранился одинаково и на материке, и на острове. Неаполитанцы, без души преданные всевозможным церковным процессиям, может быть, единственный народ на земном шаре в настоящее время, которого религия лишена даже тени внутреннего значения. Об обожания ими св. Януария много было говорено и писано, но, всмотревшись поближе в это дело, трудно не заметить, что если св. Януарий и пользуется особенным почетом в Неаполе, то единственно только потому, что в честь его бывает несравненно более праздников, дорогих ладзаронскому сердцу, нежели в честь какого бы то ни было другого святого. К нему не чувствуют никакого уважения, которое в этих грубых натурах всего проще выражалось бы в чувстве страха. Интимная история Неаполя представляет очень много блистательных доказательств тому. Неаполитанец всегда готов защищать честь своего любимого святого, но он всегда с таким же жаром готов вступиться за Везувий, за честность неаполитанских трактирщиков и способен зарезать всякого, кто бы вздумал утверждать, что есть на свете вино, лучше нежели асприно[130].

Духовенство в Неаполе тоже не пользуется ни малейшим уважением со стороны народа – что вытекает из предыдущего как самое естественное последствие. Многие из иностранных путешественников видели большие сходбища народа в церквах и на улицах, вокруг какого-нибудь проповедующего монаха или священника, и из этого заключали об особенно религиозных наклонностях жителей мостовой Санта-Лучии и Толедо. Если б они дождались хоть раз конца этих набожных митингов, они может быть совершенно переменили бы свое мнение: ладзарон, великий спекулятор, за неимением свободного входа на биржу, выискивает самые разнообразные поприща для своих коммерческих наклонностей. Духовенство при прежнем правительстве пользовалось очень большим влиянием в Неаполе, но этим оно вовсе не обязано ни предполагаемой набожности, ни преданности к нему народа. Все это я говорю только о самом Неаполе; жители провинций, и в особенности обеих Калабрий и горной Капитанаты, составляют на этот раз совершенно особенную категорию.

В религии сицилианцев внешняя сторона играет тоже, может быть, более важную роль, нежели желал бы суровый флорентинец Савонарола. Внутренний мир сицилианца богат поэзией и живыми красками и каждый из них, без различия звания и возраста, стремится осуществить по-своему этот внутренний мир. Но в этой волшебной стране, ничто не удержится и не устоит против влияния внешних впечатлений. Среди этого мира впечатлений сицилианцы живут себе как дети, и всех их душевных сил едва хватает на то, чтобы любоваться разноцветными камешками калейдоскопа и только изредка разве расположить их в сколько-нибудь более живописном порядке.

Религиозные процессии служат гораздо лучшим поводом для их художественных наклонностей, нежели, например, парады бурбонских швейцарцев, или теперешней национальной гвардии. Сицилианцы, впрочем, мало заботятся о папе: цветы, музыка, богатые рясы священников и миловидные лица святых, вот главные атрибуты их религии; их соединенным действием приходят они в то сладостное и спокойное состояние духа, которое они считают главным благом своей жизни. Папа и римский двор остаются для них совершенно чужими. Они никогда не видели папу во время их благочестивых торжеств, он для них чистый миф.