же это тебе удалось?» Он снова попытался уйти. «Но я не знаю вас, мсье. Вы ошибаетесь». А его собеседник, по-прежнему не выпуская его рукава, смеялся. «Остроумно, старина… Ну конечно же, никто не догадается искать под сутаной звезду Давида… Таким образом ты можешь ходить куда хочешь, можешь бывать всюду, сидеть там, где запрещено, звонить по телефону. Да, весьма хитроумно. Ведь надо же было додуматься…» И консьержка рассказывала об этом снова и снова, каждый раз добавляя какие-нибудь новые поразительные подробности. Звезда Давида под сутаной, подумать только! Никому и в голову не пришло бы искать ее там. Но знала ли действительно Фоветта, что этот кюре — еврей, прятавшийся от немцев? «Уж вы мне поверьте, кюре годился ей так же, как всякий другой, говорят, она перерыла у него все бумаги, пока он спал…»

Кто мог знать, действительно ли это была Фоветта?.. Тогда никто никому не доверял, все тряслись от страха. Жилец из соседней квартиры, торговец из лавчонки, с которым вы случайно не поздоровались утром, мужчина, с которым отказались переспать, лучший друг — каждый или почти каждый мог либо погубить вас, либо спасти. Все зависело от настроения, от обстоятельств. Кто, например, мог подсказать немцам после ареста Венсана, чтобы они обыскали мою комнату? А ведь они перевернули все вверх дном: матрацы, одеяла, белье, книги, бумаги, конспекты. До чего же я перепугалась! Я думала только об удостоверении личности, которое потеряла… И дрожала от страха. Они решили, что нашли улику, когда им попал в руки один из экземпляров греческого текста. Они размахивали листком бумаги перед моим лицом. «А это, что это такое, вы можете сказать?» — «Да. Перевод, домашнее задание, которое мне дали в Сорбонне. Понимаете?» Однако убедить их было трудно: текст был без названия, без имени автора, чтобы мы не могли списать перевод у Бюде[30] или где-нибудь еще. Я пока не начинала над ним работать, а на следующей неделе на лекциях узнала, что это был отрывок из Плутарха о насилии тирана. А ведь они его унесли! Хорошо еще, что война тогда близилась к концу и немцы уже начали собираться восвояси… Вот о чем мне надо было спросить Венсана в тот день, когда я его встретила, — вместо того чтобы реветь после ухода Беллы, надо было спросить у Венсана, знал ли он о том, что немцы приходили ко мне с обыском. Но я забыла об этом… В этот вечер я забыла обо всем. И потом, Венсан появился так внезапно… точно с того света… Да, самое страшное в годы войны было именно то, что никто не мог быть уверен в своем лучшем друге, в квартирной хозяйке, в случайном собеседнике, оказавшемся рядом в «Источнике», который пил ячменный кофе и болтал о всяких пустяках — просто чтобы убить время…

А теперь мне все же хотелось бы знать, что стало с Фоветтой… И с ее ребенком. Иногда я брожу около какого-нибудь бара, если мне случается увидеть чье-то лицо, показавшееся знакомым, потом ухожу, сама не зная почему. Разве можно быть уверенным в чем-то… Ведь вполне могло случиться, что я сидела однажды вечером бок о бок с мнимым кюре в каком-нибудь кафе — у меня иногда возникало такое ощущение, хотя, собственно говоря, я никогда не знала этого кюре, даже в глаза не видела. И все же, когда я услышала его имя — кстати, довольно распространенное имя: Марк, — оно тут же вызвало у меня в памяти какой-то смутный, ускользающий образ, какое-то видение, заставившее что-то встрепенуться в моей душе. Возможно, и Фоветта не раз оказывалась рядом со мною в метро, но разве разглядишь человека в толпе, когда двери вагона мгновенно закрываются, поезд уходит и лицо стоящей на платформе женщины, мелькнув, исчезает… Только и успеваешь заметить устремленные на тебя чуть поблекшие глаза и дрогнувшие губы, готовые что-то произнести… Но поезд мчится дальше и уносит тебя… Как узнать?.. Становится грустно, когда думаешь, что это, скорее всего, и в самом деле была Фоветта… Иначе отчего же в памяти вдруг всплыло ее имя? Бывает так: в сумятице жизни, которая стремительно мчит нас вперед, неожиданно возникает какой-то образ прошлого — на фоне торговой рекламы в метро вдруг бросится в глаза чье-то лицо… Кто знает, а может быть, Фоветта живет сейчас на другом конце земли…

После Освобождения ее снова бросили в тюрьму. На этот раз ей обрили голову — на нее донес Феликс, которому она продавала масло, но с которым не пожелала спать. Он заявил, что она сотрудничала с немцами. Фоветта стояла на помосте, сооруженном на площади Сен-Мишель, его окружили парни в беретах, в нарукавных повязках, с револьверами у пояса. Женщины оказались более жестокими и озлобленными, чем мужчины. Стоя перед этой толпой, Фоветта кричала, что она невиновна. «Я ничего плохого не сделала, ничего! Ведь они меня даже сажали в тюрьму!» Ее лицо искажено от страха. Вид бритой головы ужасен. Какая-то женщина крикнула: «На их месте я бы ее не только обрила, я бы ее расстреляла». А я стояла в толпе и опять ничего не сделала, чтобы ей помочь. Просто ушла…

Но жизнь Грегуару на рассвете того холодного февральского дня все же спасла я. Где он может быть теперь?.. Я припоминаю, как некоторое время спустя я зашла в тот дом с меблированными комнатами. Вероятно, случайно… Старая квартирная хозяйка умерла, консьержка — тоже, там жили уже новые люди. Я расспрашивала их, но они не слышали ни о семье эльзасцев, ни о ком-либо другом. И все же мне удалось заглянуть в дом. Когда хозяйка, приоткрыв дверь, объявила, что все комнаты заняты, я увидела тот коридор. Все было так же, как тогда. Те же грязные желтые стены и голая лампочка под потолком, те же тени по углам, тот же зловещий свет. Вон там стояли все жильцы, когда я отправилась навстречу Грегуару. Они не расходились по комнатам и стояли в коридоре, дожидаясь меня, чтобы узнать, удалось ли мне его найти. Да, я его нашла, я видела его. «Что он сказал?» — «Да ничего, ничего…» — «Как так ничего?» — «Право же, ничего не сказал…»

Это было не очень приятное занятие — расхаживать в такую рань между входом в метро и нашим домом, поджидая Грегуара. Я обдумывала, как сказать ему обо всем. Ноги в тонких серо-коричневых бумажных носках и негнущихся, жестких башмаках, которые стучали по