– Господин, куда он утекает? – шепотом спросила Аттия.

– В мечты Тюрьмы. – Сапфик перемешал уголья, и девушка увидела, как напряжено его худое лицо. – Аттия, это я виноват. Это я показал Инкарцерону путь Наружу.

– Расскажите как! Как вы это сделали? – настойчиво вопрошала Аттия. – Как выбрались отсюда?

– В любой тюрьме найдется брешь.

– Какая брешь?

– Тайная, незаметная. – Сапфик улыбнулся. – Такая крохотная, что Тюрьма даже не знает о ее существовании.

– Так где же эта брешь? Ее можно открыть Ключом? Тем, который у Смотрителя?

– Ключом открывается только Портал.

Аттия похолодела от страха: на глазах у нее Сапфик начал разделяться, копироваться, и через секунду перед ней сидел целый ряд Сапфиков – совсем как отражения в зеркале, совсем как Оцепень на пуповине цепи.

Девушка изумленно покачала головой:

– У нас твоя Перчатка. Кейро говорит…

– Не надевай этот ужас себе на руку. – Голос Сапфика прошелестел сквозь колючие заросли. – Не то запляшешь под его дудку. Береги ее для меня, Аттия.

Огонь затрещал. Пепел зашевелился. Сапфик превратился в тень и исчез.

Наверное, Аттия снова заснула, потому что через несколько, как ей самой показалось, часов она проснулась от звона металла. Кейро седлал коня. Хотелось рассказать ему про сон, но тот стремительно стирался из памяти. Вместо этого Аттия зевнула и уставилась в высокий потолок Тюрьмы.

– Тебе не кажется, что освещение изменилось? – спросила она через некоторое время.

– В каком смысле? – отозвался Кейро, затягивавший подпругу.

– Слабее стало.

Кейро посмотрел на нее, потом вверх. На миг замер, потом снова принялся седлать коня.

– Может быть.

– По мне, так точно слабее.

Огни Инкарцерона всегда горели ярко, а сейчас казались слабым мерцанием.

– Если Тюрьма и впрямь создает себе тело, то сил на это уходит море. Вот она и расходует запасы энергии, опустошает все свои системы. Может, в спящем режиме не только Ледяное Крыло? После Оцепня мы ни одного живого существа не видели. Где местные жители?

– А я из-за них не парюсь.

– Напрасно.

Кейро пожал плечами:

– Первое правило подонков – «парься только из-за брата своего».

– Из-за сестры.

– Предупреждал же, закорешились мы с тобой временно.

Чуть позднее, усаживаясь на коня ему за спину, Аттия спросила:

– Что случится, когда мы приедем туда, куда ведет Инкарцерон? Ты просто отдашь ему Перчатку?

Презрительный смешок Кейро девушка прочувствовала через его броский алый камзол.

– Лучше на ус мотай, соплюшка цепная.

– Кейро, ты ничего не понимаешь! Тюрьме нельзя помогать!

– Даже ради Свободы?

– Ты Свободу, может, и получишь. А что будет с другими? Что будет со всеми остальными?

Кейро пустил коня галопом.

– В этом гадюшнике никто никогда из-за меня не парился, – процедил он.

– Финн…

– И Финн тоже. С какого перепугу мне париться из-за других? Другие – это не я. Другие для меня не существуют.

Спорить с ним не имело смысла. Конь понес их по темным зарослям, и Аттия невольно представила себе кошмары Тюрьмы в спящем режиме. Навсегда погаснут огни, расползется холод, отключатся системы жизнеобеспечения, закроются пищеблоки. Быстро и неудержимо обледенеют коридоры, мосты, целые жилые Крылья. Цепи заржавеют, города замерзнут, холодные дома опустеют, рыночные палатки рухнут под метельным снегом. Воздух превратится в яд. А люди?! Их судьбу даже представить страшно! Сколько паники, ужаса, обреченности вызовет такой развал. Начнется дикая, звериная борьба за выживание. Настанет конец света.

Инкарцерон самоустранится, отключит свой разум, бросит своих детей на произвол судьбы.

Свет поблек до зеленоватого сумрака. По тропе конь бежал почти беззвучно: копыта тонули в пепле.

– Ты веришь, что Смотритель здесь? – шепотом спросила Аттия.

– Если так, то у моего венценосного побратима не все гладко, – рассеянно ответил Кейро.

– Если он жив.

– Десятый раз повторяю: Финн из любой передряги выпутается. Забудь о нем! – Кейро вгляделся в сумрак. – Нам своих проблем хватает.

Аттия нахмурилась. Ну зачем Кейро так говорит о Финне, зачем прикидывается, что ему плевать, что никакой обиды нет? Порой хотелось в голос заорать о своей тревоге, но ведь Кейро в ответ лишь ухмыльнется и холодно пожмет плечами. На Кейро невидимый панцирь эксцентричной чванливости. Это часть его сущности, как немытые белокурые волосы и холодные голубые глаза. Лишь однажды, когда Тюрьма жестоко выставила напоказ его изъян, Аттии удалось заглянуть за эту броню. Девушка понимала, что Кейро никогда не простит Инкарцерону ни тот случай, ни свое чувство неполноценности.

Конь остановился и испуганно заржал. Кейро тотчас встрепенулся:

– Видишь что-нибудь?

Вокруг них корчились гигантские заросли колючника.

– Нет, – ответила Аттия.

Зато она кое-что слышала. Слабый, далекий звук, похожий на шепот в кошмарном сне.

Кейро тоже его услышал. Обратившись в слух, он повернулся к Аттии:

– Голос? Что он говорит?

Слабый, едва уловимый шелест, повторяющий что-то трехсложное.

Аттия замерла. Бред, конечно, полное безумие, но…

– Кажется, меня зовут по имени, – проговорила она.

– Аттия, Аттия, ты меня слышишь? – Джаред подкорректировал выходной сигнал и попробовал снова. Он проголодался, а булочка на тарелке успела засохнуть. Но лучше так, чем пировать наверху с королевой.

Сиа заметит его отсутствие? Джаред отчаянно надеялся, что нет. Тем не менее пальцы на ручках настройки дрожали от волнения.

Большой экран он разобрал до проводов и электросхем, а кабели частично вырвал из разъемов. Портал безмолвствовал, если не считать его обычного гула. Джаред любил это безмолвие, оно успокаивало настолько, что притуплялась боль, когтями вонзавшаяся ему в грудь. Прямо над головой кишел интригами лабиринт Хрустального дворца со всеми своими скрытыми башнями и тайными покоями, а за садами и конюшней простирались сельские районы Королевства, бескрайние и прекрасные в сиянии звезд.

Джаред чувствовал себя изъяном в сердце этой красоты. Он чувствовал вину, оттого и работал с маниакальным усердием. После вкрадчивого шантажа Сиа, посулившей тайные знания Академии, Джареда мучила бессонница. Он либо лежал без сна на своей узкой койке, либо бродил по садам, настолько поглощенный страхами и волнениями, что лишь через несколько часов замечал пристальную слежку.