– Родичи наверняка хотели, но теперь у них другие заботы, особенно у Гогенлоэ. Крысы не только сбегают с кораблей, но и лезут на них.

– Постой! – перебил Эпинэ, вслушиваясь в ставшую вдруг непонятной музыку. Виолины словно сбесились, вытворяя нечто им не положенное. Мало того, сквозь вихри то сплетавшихся, то разбегающихся мелодий рвался звонкий ритмичный перестук, будто вдали по льду шла кавалерия. Или не по льду, а по блестящим, как черное стекло, камням, а вокруг кружил пепел и кричали хищные птицы. – Что это?!

– Четверо конных, – непонятно объяснил Валме. – Приехали. Не желаю их слышать и тем более видеть.

– А я посмотрю, – бросил Иноходец, почти выскакивая навстречу непонятной мелодии, заполонившей анфиладу и при этом словно прибившей человеческую ораву к стенам. Дамы растерянно обмахивались веерами, кавалеры переминались с ноги на ногу. Робера как-то вынесло в первый ряд, впереди лежала пустота, она манила, как манит пропасть или тонкий лед. Лед, по которому уходят черные кони.

Странный напев стих, как стихает на пороге бури ветер; взамен запела, что-то предвещая, труба, а люстры вспыхнули свихнувшимися звездами, словно всплывавшими из колодезных глубин. Эпинэ потряс головой, отгоняя наваждение, звезды попытались стать свечками, виолины очнулись и запели, получалось странно, будто в грозу защелкал соловей.

Он никогда не слышал этой песни, не слышал, не знал, не понимал, и созвездий таких не видел, и вспоровшего небо острого утеса.

Женщина в багряном и белом выходит на середину зала. Боком, как рассвирепевшая кошка. Чужая и при этом знакомая, она вскидывает руки, закидывает голову, делает шаг назад, резко разворачивается… В черной гриве что-то алеет, мечутся тени, сходят с ума струны и ветры, море лижет облитый закатной кровью берег, на мокром песке следы – женские и мужские.

– Это будет шикарно!

Валме! Всего-навсего Валме бросает слуге шпагу с перевязью, машет рукой, то ли прощается, то ли манит за собой, идет, бежит навстречу девушке в сиреневом, двое почти сталкиваются и отскакивают назад. Всего их там, впереди, пятеро – трое мужчин и две женщины. Та, в сиреневом и… Леона! Маркиза Ноймар, будущая герцогиня, неслучившаяся королева, невеста Арсена, так и не ставшая его женой.

– Эпинэ!

– Мы вас ждем!

Ждут? Его? Кто?! Позади разряженные люди – ненужные, удивленные, зачем они тут? Зачем тут ковры? Зачем флейты, камзолы, отбирающий небо потолок?

– Сударь, оставьте вашу шпагу мне.

– Шпагу?.. Спасибо, Валентин.

Он же не сумеет! Кэналлийцем надо родиться, а ты видел лишь маки, заливающие позднюю весну кровью.

– Ро! Сюда! Эномбрэдастрапэ!

– Лэйе Астрапэ!

Птицей вскрикнула скрипка, что-то громко застучало. Будто у дворца появилось сердце, будто в него ворвалось счастье.

Голову кружит запах цветов и горячей пыли, собирается гроза, но звезды еще сияют. Гитарный бой, винно-красные цветочные гроздья в черных волосах, вскинутые руки. Да нет тут никаких гитар, только виолины и еще что-то, отбивающее ритм. Ничего, Дракко может догнать мориска, ну или хотя бы не отстать.

– Может, Ро, еще как может!

Ворон! Они вместе на вершине озаряемой синими зарницами скалы, они и женщина с крыльями, ее нельзя ревновать, ее нельзя забыть, от нее нельзя отказаться. Вверху – небесная тьма, внизу грохот прибоя, а до утра далеко, как до смерти, которой не бывает, не может быть! Молнии вспарывают черный бархат, женщина расправляет крылья, у нее кошачья голова, ну и что?! Она прекрасна, жизнь не может не быть прекрасной, а гроза дарит крылья всем.

– Сударь, возвращайтесь! – кричит вслед Марселю Арно.

– Мы будем ждать! – подхватывает та, с кем он танцует, ярко сияют люстры, хрусталь дробит, мелет звезды в радужную пыль.

– Я вас… не знала, Ро!

– Я тоже… сударыня!

– Леона, Ро! Леона…

Хлопают в ладони друзья, толкаются зрители, они есть, и их нет… Нет никого, только двое в отсеченном песней круге… Не важно, что будет, когда отзвенит гитара, когда придет гроза, когда пройдет ночь. Они никогда не увидятся вновь, они будут вместе до конца времен. У них не будет ничего, у них есть всё… Эта ночь, эта песня, этот ветер, что ласкает молнии. Прошумят крылья невидимой и неведомой птицы, пробежит пламя по телу лозы, это еще не вино, это только солнце, только танец, только пламя, пламя, пламя…

Четыре звезды – это память, тень памяти – это гордость, тень гордости – это нежность, сердце нежности – это осень, сердце осени – это пламя, четыре пламени – это песня.

Бьют оземь молнии, бьют оземь каблучки, мечутся тени, взлетают руки. Мы идем друг к другу, нам не дойти; мы уйдем в ночное небо, мы останемся; мы сгорим в огне зари, но родится вино. Вино – кровь жизни, жизнь – тень огня, огонь – песня вечности.

Песня радости в песне боли, песня солнца и песня ночи, песня встречи и песнь утраты, шум прибоя и плеск отлива, это схватка тебя с тобою, это ветер в ветвях оливы. Ветер в кронах, и звезды в море, звезды в сердце и звезды в небе, старый шрам над сломанной бровью, юный месяц, зеленый стебель. Плачут росы, смеются губы, мчатся кони призрачным кругом, что спасает, то догорает, станет стебель лозою старой, станет ветер песком и камнем, станет камень слезой и морем, все исчезнет, чтоб повториться, все вернется и струны тронет…

Ночь кончилась внезапно, будто рухнула загнанная лошадь. Ни грозы, ни моря, над головой потолок, вокруг люди. У Валентина в руках охапка шпаг, рядом Арно утирает лоб, светлые волосы слиплись, Валме расправляет манжеты, герцогиня Ноймаринен улыбается и сдвигает ладони, зачем она здесь? Зачем здесь она?

Толпа шевелится, аплодирует, подступает, улыбаясь множеством ртов, от этих улыбок становится душно. Их не хочется видеть, и Робер резко отворачивается, чтобы столкнуться взглядом с Вороном.

– Проклятье, – смеется тот, ловя губами воздух, – у них струны не выдержали. Браво, Ро!

– Браво, – вторит женский голос, – браво, Ро.

Это всего лишь маркиза Ноймар, но в волосах у нее алые цветы, неужели они были и раньше? Неужели он их не заметил?