Что касается Умберто Арденио Росалеса, то было очевидно, что он ужасно провел ночь. Он не мог ни в чем упрекнуть Фабио, охранявшего сон Полин при открытой двери и ушедшего с головой в свой невероятно чудесный рассказ, и поэтому удалился сразу же после партии в шахматы с таким видом, будто у него стащили бумажник. В его комнате был едва заметный беспорядок. То, что для любого другого человека было бы нормальным явлением и почти чудом для Долорес, в случае с Умберто говорило о его величайших муках. Полотенце не было безупречно разложено на вешалке, простыня была немного помята – знак того, что он ворочался и его сон утратил безмятежность; компьютер и электронная записная книжка не лежали строго параллельно краю стола. Умберто страдал почти без актерства – в этом он был полной противоположностью Фабио. Все это было вполне естественно, однако меня поразила неожиданная деталь. На ночном столике лежала закрытая тетрадь. Как только она попалась мне на глаза, я понял, что не смогу удержаться от искушения полистать ее. Из предосторожности я выглянул в коридор. Все по-прежнему были внизу. До меня долетали приглушенные звуки их голосов. Я притворил дверь, взял тетрадь и развернул ее. Это был дневник. Печатными буквами (тем же почерком, что и в обнаруженной мной записке к Полин) под вчерашней датой были написаны странные строки: «Мануэла напилась. Фабио Комалада ходит вокруг нее, как хищный зверь, но мне на это наплевать. У меня болит спина, и я устал: от самого себя, от писательства, от того, что Исабель и Антон смотрят на меня так, как будто я перешел им дорогу, от этого подлеца Пако. Сегодня он оскорбил меня из-за того, что я согласился на должность директора. Он совсем уже из ума выживает? В один прекрасный день мне все это надоест, и я открою всю правду».

О какой правде говорил Умберто? Почему он сомневался в здравом рассудке Пако? Действительно ли писателю было, что скрывать, или Умберто просто отстаивал свою правоту? Мог ли быть в чем-то прав такой человек, как он? Вдруг я понял, что не читал ни одну из его книг: они ни разу не привлекли моего внимания, и мне никогда не предлагал их издатель. Я решил взяться за это немедленно.

Вскоре я спустился на первый этаж. Пако и его гости собирались на прогулку. Я воспользовался этим моментом, чтобы убрать посуду со стола и проскользнуть в кабинет издателя. Я искал на полках до тех пор, пока не наткнулся на книги Умберто Арденио Росалеса. Наугад взяв одну из них, я отнес ее в свою спальню. В это время в гостиной Пако советовал всем переобуться и раздавал трости. Антону он вручил палку, вырезанную им самим из бука – она была столь причудливой, как у Дали, формы, что опираться на нее было довольно опасно. Долорес предназначалась трость из слоновой кости с трубкой в рукоятке, глядя в которую можно было наслаждаться видом парижского кафе. Умберто досталась трость в виде тонкой витой колонны с головой борзой собаки на рукоятке. Фабио получил трость с африканской аллегорией охоты, изображавшей негров вперемежку с улыбающимся зверьем. Исабель досталась изящная тросточка из черного дерева с серебряным шаром на рукоятке. Со свойственным ей изяществом Исабель взяла трость как церемониальный жезл. Наконец, Полин Пако дал палку из тростника и шепнул ей на ухо, что внутри спрятан стилет. Это было действительно так. Полин слегка потянула за рукоятку, и стальной клинок зазвенел в ее пальцах. Она тотчас вложила его обратно в ножны с тем страхом, который вызывает у некоторых людей оружие. Для себя Пако оставил военную реликвию. Это была грубообработанная палка со следами ударов и с четырьмя спаянными ружейными пулями в качестве набалдашника. По словам Пако, эта палка участвовала в кампании при Эбро в руках бравого офицера-фалангиста. Это была любимая палка издателя, и он обычно брал ее с собой, когда спускался в город.

Снарядившись должным образом, мы прошли через калитку и отправились по направлению к лесу. Полин, перед выходом попросившая меня принести ей шляпу, не преминула шепнуть мне украдкой:

– Это твоя шляпа. Я ее отличаю, потому что она чуть-чуть порвана вот здесь.

Сбоку на полях шляпы кромка немного распускалась, и из нее выбивались соломенные волокна. По-видимому, шляпу надорвал я сам, когда отрывал зубами этикетку с ценой. Это была моя шляпа, это действительно была она!

Пако шел впереди. С каждым шагом он с силой погружал свою палку во влажную землю. Дорога, превратившаяся почти в тропинку, вела в дубовую рощу. Кроны деревьев были так неподвижны, что, казалось, таили в себе молчаливую угрозу. Пако остановился возле лужи и попросил, чтобы все собрались рядом. В грязи были видны беспорядочные, смешавшиеся следы, как будто там устраивала пляски компания чертей. Пако указал на эти следы концом своей палки и сообщил нам, что сюда приходят пить кабаны.

– Кабаны? – повторила Долорес, с опаской озираясь вокруг.

Долорес чувствовала такую неловкость в сельской местности, какую испытывал бы, хотя и по совершенно иным причинам, свинарь Филиппа II в Тронном зале монастыря Эскориал. Писательница надела старые сапоги Пако, на несколько размеров больше своей ноги, из-за чего ей пришлось натянуть три пары носков. В этих сапогах, шелковом облегающем платье красного цвета и с тростью из слоновой кости в руке, она представляла собой довольно нелепое зрелище. Никто, и даже Долорес, не мог быть совершенным всегда. Пако ехидно взглянул на нее, но удержался от комментария. Он повернулся к Исабель и предложил, чтобы она, воспользовавшись прогулкой, рассказала нам свою историю.

– Хорошо, – сказала она, зашагав по тропинке. Исабель по-прежнему держала свою трость посередине – за всю дорогу она еще ни разу не коснулась ею земли. – Я задумала написать любопытную историю – историю об Эберардо Химено. Надеюсь, никто не воспримет это на свой счет. Я не стала обижаться, прочитав «Влюбленного дьявола», хотя он и показался мне наглым и жестоким плагиатом моей личной жизни. Так что не перебивайте меня. Итак, Эберардо был тучным и очень энергичным человеком. Его имя означало «вепрь», «сильный вепрь». Впрочем, оно ему прекрасно подходило. Он был такой решительный и огромный, что ходил всегда посередине тротуара, как будто никого в мире больше не существовало. Он всегда шел напролом и хотел стать писателем.

– Ну и ну, – обронил Умберто за моей спиной. – Трепещите, друзья.

– Никто его не публиковал. Первые его произведения не вызвали интереса у издателей, да и сам он им не нравился. Он был очень вспыльчив и легко взрывался. Его появление было подобно потопу, случившемуся в доме из-за того, что вы забыли завернуть краны. Он казался настоящим стихийным бедствием. Он всегда был рассержен и презрителен. В литературном цирке, которому он не принадлежал, но куда стремился с коварным постоянством, он считался неплохим прозаиком, погубленным невероятным отсутствием естественности. Нельзя быть таким неистовым в своих желаниях – таков был приговор тех, кто видел, как он ожесточенно борется с несуществующим (как казалось всем) врагом. Но именно это было причиной того, что ему все-таки удалось обосноваться в этом литературном мирке.

Мы все шли рядом с Исабель. Было заметно, что Пако очень доволен. Шагать по грязи и слушать рассказ было для него величайшим наслаждением. Ему недоставало лишь рюмки арманьяка.