— Дикари, — рассудил высокоучёный лепила.

— Странно, что они при таком раскладе ещё барда себе не выбрали в управители, — отпустил Щавель.

— Басурмане, они басурмане и есть. Умом их не понять, — сказал Карп. — Вводят заположняк какие-то чудные ограничения на женитьбу. У них там в Орде больше четырёх жён иметь нельзя, сколь бы ты ни был богат и знатен. Хоть ты сотню с детьми можешь содержать, а всё равно. И наложниц иметь нельзя. Дурь.

— Четыре года, четыре жены. Нет ли в этом чародейного умысла? — Альберт Калужский глядел в глубины тайной науки. — Прискорбно, что не сыскать здесь ни одного ученика школы греческого мудреца Платона. Он бы просветил нас в нюансах нумерологии. Наверняка не просто так связаны вместе основы семейного и государственного управления.

— У шведов тоже есть запрет брать больше и меньше двух жён, — задумчиво сказал Щавель. — Или две, или ходи холостым. Ихняя семья называется шведская тройка.

— С жёнами? — удивился лепила. — А я думал, с конями.

— С конями — русская тройка, — уточнил сведущий в гужевом транспорте Карп.

— Дикарские порядки, — ледяным тоном отчеканил Щавель. — Если здраво судить, то почему я не могу иметь столько жён, сколько способен прокормить? Это ведь глупость — препятствовать мне множить род, коль я деятелен и успешен.

— Возможно, всё дело в потенции, — предположил лекарь. — Так называют греки мужскую силу, коя гнездится в череслах. Их национальные особенности физиологии сформировали культурную, религиозную и политическую традиции, которые были впоследствии узаконены.

— Не может быть, — сказал Карп. — У шведов две жены и король, который правит, пока не передаст престол старшему сыну. Две! Даже не четыре, как у басурман, но никаких тебе калифов на час. Бабы в Орде кого-то выбирают не потому, что ими дорожат. Дело тут не в череслах, а в чём-то другом.

— Дикари, что с них взять, — пожал плечами Альберт.

— А у светлейшего князя сто пятьдесят пять жён, не считая наложниц, — напомнил Щавель.

Достойные мужи уважительно посмеялись могуществу Лучезавра и пришли к единодушному мнению, что за Камой делать нечего, а Орду как гоняли, так и будут гонять, возвращая басурман в их дикие земли к их нелепым обычаям. Да и шведы, в общем-то, странноватый народец, достойный прозябать на краю света, в стране голого камня и снегов.

О том, как поступить с Едропумедовыми приспешниками, достойные мужи порешали тут же, не откладывая в долгий ящик. Раздав народу кровно нажитый конфискат, Щавель отправил по адресам ратников. В учётных книгах хозяйственного ростовщика имелись поимённые списки работников с обозначением должности и оклада. Щавель приказал брать всех разом, подключив к делу Карпа с подручными, Лузгу и парней. Шайку повязали в один заход. Чернокафтанные молодцы после смерти Едропумеда попрятались, но их никто не искал, и через три дня они возвернулись по домам. Там-то их и взяли всех тёпленькими.

Утром пленников вывели из амбара, поставили в ряд на колени. Михан суетился вместе с ратниками, приводя в чувство замешкавшихся тычком палицы. Жёлудь с луком наготове замер поодаль, зорко глядел, чтобы никто из пленников не пустился наутёк, а если отважится и дёрнет, не добежал до ограды. Желтоусый десятник Сверчок, оставшийся в дружине за старшего, исчез в ростовщических хоромах. Ждали недолго. На крыльцо в сопровождении Сверчка вышли Щавель, Карп и водяной директор.

Над двором повисла тишина. Солнце ясное било в глаза приспешников, и они опустили головы, словно каясь в содеянном. Щавель стоял недвижно, держал паузу. Наконец во двор даже уличный шум перестал доноситься.

— Суди нас, боярин! — не выдержал самый матёрый из чернокафтанников. Он склонился, ткнулся лбом в землю.

— Суди, суди, — загудели вышибалы, падая ниц.

В дверях сарая уже переминались обозники Карпа, все шестеро в полной амуниции — кожаных фартуках до колен, толстых крагах. Копошились у телег, бряцали чем-то жутко нехорошим, распаляли уголья в походном горне, готовили инструмент. Потянуло дымом. Вышибал пробрал мороз.

— Светлейший князь вас судить будет, — бесстрастно обронил Щавель. — За добро добром воздаст. Заковать в железа́, — бросил он Карпу. — В Новгород Великий пусть городская стража ведёт, — приказал водяному директору. — На суд светлейшего князя. Головой за них отвечаешь.

— Да-да, — торопливо закивал водяной директор, сбежал с крыльца и посеменил к воротам. Там его дожидался отряд вышневолочских стражников, изготовленный к походу.

Карп вальяжно сошёл по ступеням, махнул своим. Зазвенели цепи. Опытные конвойники выдернули правофлангового молодца, потащили к наковальне. Бросили наземь, надели на руки оковы, просунули в дырку наручника раскалённую заклёпку. Ковали по-простому. Дорогие замки берегли для живого груза, когда придётся вести колонну в дальних землях, наспех сортируя по ходу больных, здоровых и дохлых. От потемневших, протёртых маслом кандалов тянуло мертвящим духом нечеловеческих мук, невыносимых тягот и страшных лишений. Кто-то из молодцов зарыдал в голос, едва ему на руку лёг конвойный браслет. Михан ухмыльнулся и поволок к горну следующего, жалея только, что нет среди пособников давешнего попа.

— Кобыла готова твоя, — Лузга подошёл крадучись, встал рядом с командиром. — Смотрю и не нарадуюсь, как добро тайное вознаграждается явно.

— Умный ближнему добра не делает, а сделав добро, не кайся, — ответил Щавель, которому хотелось поскорее покончить с вышибалами и отправиться в путь. — В Новгороде теперь пускай на тяжёлых работах грехи замаливают.

— Там такие лбы не помешают, — Лузга утёр соплю, залихватски пригладил ирокез, харкнул с крыльца.

— Этих ковать закончат, кобылу приведёшь, — распорядился Щавель.

— Бут-сде, — тряхнул гребнем Лузга и пошкандыбал на конюшню, где в чересседельной суме хранилась заветная котомка. И хотя в отряде шарить по чужим пожиткам было не принято, он старался не спускать глаз с ценного имущества, и вообще держался поближе к навозу, исповедуя древнюю правду: слаще пахнешь — крепче спишь.

Лузга подвёл кобылу к самому крыльцу. Щавель взлетел в седло, проехал мимо вышибал, не удостоив горемычных взглядом. Ратники распахнули перед ним ворота. Кобыла вынесла Щавеля на улицу Котовского, где ожидала городская стража. Подошёл начальник конвоя, поклонился боярину.

— Возьми. Передашь в канцелярию Иоанну Прекрасногорскому лично, — Щавель протянул скреплённый сургучной печатью свиток.

— Сделаю, как прикажешь, боярин, — страж затолкал увесистый цилиндрик за пазуху и отправился принимать контингент.

Под смешки Михана, по такому случаю повязавшего на башку сикось-накось свой любимый красный платок, бывшие Едропумедовы вышибалы покинули двор. Бряцали цепи, падали наземь горючие слёзы.

Начальник пересчитал подопечных, выстроил невольников на улице имени каторжника перед памятником, зычно произнёс древнюю формулу Охраны: