Недаром Пушкин за год до того саркастически писал в «Моей родословной»:

Не офицер я, не асессор,

Я по кресту не дворянин,

Не академик, не профессор;

Я просто русский мещанин.

Царь, кстати, «Мою родословную» распространять не рекомендует, находя в этих стихах «много остроумия, но более всего желчи». Стихотворение между тем не столько остроумно, сколько парадоксально.

Пушкин спорит с теми, кто ставит ему в вину «аристократизм», — и вместе с тем не отрекается от своего происхождения, гордится своими предками. Есть аристократы, достигшие знатности ценой унижений и хитрости, угодившие «из грязи в князи». Они Пушкину чужды: «Не торговал мой дед блинами, не ваксил царских сапогов…» Своих предков Пушкин видит людьми гордыми, независимыми, готовыми пожертвовать и свободой, и жизнью ради блага отечества. И неважно, что поэт порой что-то домысливает, идеализирует и даже мифологизирует, — важна сама идея аристократизма («аристократия» по-гречески — «власть лучших») как воплощения нравственной высоты и благородства:

Водились Пушкины с царями;

Из них был славен не один,

Когда тягался с поляками

Нижегородский мещанин.

«Нижегородский мещанин» — это Кузьма Минин, создавший в 1612 году земское ополчение вместе с аристократом князем Пожарским. Истинный аристократизм состоит не в презрении к «простым людям», а в великодушном чувстве равенства со всеми на свете. В первоначальном тексте стихотворения был эпиграф из песни Беранже: «Je suis villain…» («Я простолюдин…»). Демонстративно назвать себя «простолюдином» — это особенный аристократический шик.

Аристократический демократизм — это и вектор пушкинского творческого пути. Как художник он идет к кристальной ясности, доступности — не в ущерб глубине. «Повести Белкина» — наглядное тому доказательство.

В качестве титулярного советника Пушкин зачислен в Коллегию иностранных дел с начала 1832 года, а 27 января он принимает присягу и дает расписку о непринадлежности к тайным обществам и масонским ложам.

К читателям приходит восьмая глава «Евгения Онегина» (до издания романа единым томом остается еще год с небольшим). И примерно в это же время бывший «архивный юноша» и добрый знакомый поэта Николай Мельгунов пишет Степану Шевыреву: «В нашей литературе настает кризис: это видно уже по упадку Пушкина. На него не только проходит мода, но он уже явно упадает талантом».

Евгений Баратынский, одобрявший первые главы «Онегина», по завершении романа отзывается о нем весьма прохладно. «…Форма принадлежит Байрону, тон тоже. <…> Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет особенности. Ленский ничтожен», — пишет он Ивану Киреевскому.

Еще раньше от «Онегина» отрекся Николай Языков. Баратынский и Языков — самые сильные поэтические соратники Пушкина (Жуковский — иное, он предшественник и учитель). Обоих он обессмертил в «Онегине», адресовав им сердечные приветы («Певец Пиров и грусти томной…» — о Баратынском в третьей главе; «Так ты, Языков вдохновенный…» в четвертой главе). Но расходятся пути поэтов. Ничего не поделаешь, и не стоит верить в позднейший миф о «пушкинской плеяде», довольно далекий от реальности.

В отношениях между писателями импульс отталкивания сильнее, чем тяга к сближению. Сплотить поэтов и прозаиков в стройные ряды, как правило, никому не удается. Одна из первых попыток в этом направлении — литературный обед, устроенный 19 марта 1832 года книгопродавцем и издателем Александром Смирдиным. Акция приурочена к переезду смирдинского книжного магазина с Мойки на Невский проспект, в дом напротив Казанского собора.

Стол в зале для чтения накрыт на 80 персон. Тут, как потом вспомнят современники, «и обиженные, и обидчики». Не обходится и без агентов-доносчиков. Звучат тосты за здоровье государя императора, потом за звезд российской словесности: Крылова, Жуковского, Пушкина, Дмитриева, Батюшкова, Гнедича. Присутствуют Вяземский, Гоголь, Владимир Одоевский, Плетнев, Сенковский… Знаменитый графоман граф Хвостов тоже тут. Кстати, после того как выпили за Крылова, великий баснописец захотел провозгласить тост за Пушкина, но его остановили: следующим должен быть Жуковский, а Пушкин уж потом.

Пушкин весел и оживлен. Сыплет остротами. Замечает, что цензор Василий Семенов (в прошлом лицеист) сидит между двумя редакторами официозной газеты «Северная пчела» Фаддеем Булгариным и Николаем Гречем. И кричит, сидя в отдалении: «Ты, брат Семенов, сегодня словно Христос на горе Голгофе!» То есть между двумя разбойниками. Общий смех, и сам же Греч шлет остроумцу воздушный поцелуй. Булгарин, однако, в очередной раз затаит злобу.

Нет мира между литераторами, но временные перемирия возможны.

А одного из «разбойников» — Греча — Пушкин потом попробует привлечь к собственному проекту — изданию газеты «Дневник». В конце мая он получит на это устное разрешение Бенкендорфа. Хочется посостязаться с «Северной пчелой», имеющей десять тысяч подписчиков и приносящей не меньше 80 тысяч годового дохода. В сентябре даже будет изготовлен макет. Но потом Пушкин сам охладеет к затее издания в проправительственном формате. Медийный бизнес требует особенной деловой хватки, некоторой доли житейского цинизма. Среди пушкинских дарований такового не имеется.

LVIII

Шестого апреля исполняется два года с того дня, когда Пушкин получил у Гончаровой-старшей согласие на брак. По сему случаю он дарит беременной жене золотое колечко с бирюзой. На внутренней стороне надпись «A.P. 6 avril 1832». А 19 мая появляется первое дитя Натальи Николаевны и Александра Сергеевича — дочь Мария. Пожалуй, самая известная из детей поэта (их всего будет четверо). Она станет фрейлиной, получит в замужестве фамилию Гартунг и доживет до 1919 года. Лев Толстой, познакомившись с ней, использует ее облик как «натуру» для создания образа Анны Карениной.

Из писем современников:

«Пушкин нажил себе дочь, но стихотворство его что-то идет на попятную» (Е. Энгельгардт).

«У Пушкина родилась дочь. Не следует ли и здесь подражания Байрону?» ( М. Погодин).

К тому времени Пушкины уже перебрались в новую четырнадцатикомнатную квартиру на Фурштатской улице, в доме Алымова. И здесь они проживут недолго — только до декабря. Обставляют жилище мебелью из магазина Гамбса. Цены изрядные: в счетах фигурирует, например, ширма в три створки из серого грушевого дерева за 300 рублей. Оплата часто производится с опозданием. В одной из комнат — злопополучная статуя императрицы Екатерины, которую владелец хочет продать правительству для размещения в Царском Селе. Приходят эксперты — скульпторы из Академии художеств, составляют акт. Подтверждают, что стоит этот экспонат не меньше 25 тысяч. Увы, через три года «медную бабушку» придется продать владельцу литейного завода Францу Берду за три тысячи ассигнациями.

Осенью 1832 года Пушкин едет в Москву. Встречается с президентом Академии наук Сергеем Уваровым, в прошлом «арзамасцем», а ныне идущим в гору функционером (через год он станет министром просвещения и выдвинет доктрину «трех начал» русской жизни: православие, самодержавие, народность). Они направляются в Московский университет на лекцию историка Ивана Давыдова. «Здесь преподается теория искусства, а я привел вам само искусство» — так эффектно представляет Уваров Пушкина студенческой аудитории. Мягко стелет… Скоро он обнаружит свое истинное отношение к «самому искусству».

Лекция посвящена «Слову о полку Игореве». Вслед за Давыдовым на ту же тему выступает Михаил Каченовский, с которым Пушкин воюет уже много лет, жаля его эпиграммами. Это первая личная встреча оппонентов. Давыдов и Каченовский сомневаются в подлинности «Слова», а Пушкин с жаром отстаивает достоинство и достоверность древнерусского эпоса.

В октябре он берется за большое прозаическое повествование. Нащокин рассказал ему историю белорусского дворянина Павла Островского, который судился за свое имение с богатым противником и в итоге сделался разбойником. Нащокин сам видел этого человека в остроге. Пушкин начинает разрабатывать сюжет, дав главному герою фамилию Дубровский.

LIX

Новый, 1833 год Пушкины встречают на новой квартире, которую снимают с начала декабря. Дом Жадимировского на Большой Морской, угол Гороховой улицы. В двух шагах отсюда — дом княгини Голицыной,