— даже тел, принадлежавших церкви. С помощью церкви белые кое-что сделали для местного населения. Но, хотя число верующих умножилось, все же не меньше половины священников были белыми. А чтобы в период 1880–1914 годов отыскался темнокожий епископ — так это уж была бы очень большая редкость! Католическая церковь впервые произвела в епископы уроженца Азии только в 1920-х годах, т. е. через 80 лет после первых заявлений о возможности и желательности такой меры{62}.

Что же касается политических движений, наиболее настойчиво выступавших за всеобщее равноправие людей, то их позиция была двойственной. Левые были антиимпериалистами по своим политическим убеждениям, а часто — и по своим практическим действиям. Британское лейбористское движение объявляло своей целью достижение свободы для Индии, Египта и Ирландии. Левые никогда не колебались в своем осуждении колониальных войн и завоеваний, нередко (как это было в случае с оппозицией англо-бурской войне) — даже ценой временной непопулярности. Левые радикалы рассказывали о злодеяниях, творившихся в Конго, об ужасных условиях работы на плантациях какао, расположенных на африканских островах и в Египте. Предвыборная кампания, обеспечившая британской Либеральной партии полную победу на выборах 1906 года, была основана, главным образом, на осуждении «современного рабства», царившего на рудниках Южной Африки.

Однако, за редчайшими исключениями (как, например, в Индонезии, являвшейся колонией Голландии), западные социалисты сделали очень мало для организации сопротивления колониальных народов своим угнетателям, пока не наступила эра Коммунистического интернационала. Конечно, те, кто искренне приветствовал империализм и считал его желательной (или, по крайней мере, временно необходимой) фазой исторического развития народов, «еще не готовых к самоуправлению», составляли меньшинство среди социалистических и лейбористских движений, представленное ревизионистским и фабианским правым крылом; однако многие профсоюзные лидеры считали споры по поводу колоний неуместными, а в «цветных» видели прежде всего дешевую рабочую силу, серьезно угрожавшую интересам белых рабочих. Известно, что движения за запрещение иммиграции «цветных», выступавшие под лозунгами «Калифорния — для белых!» и «Австралия — для белых!» в 1880-е годы и в 1914 году, опирались прежде всего на рабочий класс; а профсоюзы Ланкашира выступили вместе с хозяевами текстильных фабрик с требованием, чтобы в Индии не было собственной промышленности. В международном плане социализм до 1914 года оставался, в основном, политическим движением европейцев и белых эмигрантов (или их потомков) (см. гл. 5). Борьба с колониализмом почти не входила в круг их интересов. В определении и в анализе новой, «империалистической» фазы капитализма, принятых социалистами в конце 1890-х годов, колониальная аннексия и эксплуатация рассматривались просто как один из симптомов и особенностей этой новой фазы, которые, конечно, были нежелательными (как и другие черты империализма), но не такими уж важными. Лишь немногие социалисты обратили внимание, подобно Ленину, на «залежи горючего материала», накапливавшиеся на окраинах мира капитализма.

Поскольку социалистический (т. е. главным образом марксистский) анализ империализма рассматривал колониализм в составе более широкой концепции «новой фазы капитализма», он, безусловно, являлся правильным в принципе, хотя эта теоретическая модель имела некоторые неточности. К тому же марксисты иногда (подобно капиталистам того времени) были склонны преувеличивать экономическое значение колониальной экспансии для стран-метрополий. Империализм конца XIX века, несомненно, можно было назвать «новым». Он явился порождением эры конкуренции между соперничавшими промышленно-капиталистическими национальными экономиками и рос благодаря стремлению сохранить и обезопасить рынки в период нестабильности в бизнесе (см. гл. 2); короче говоря, это была эра, когда «тарифы и экспансия стали общим требованием правящего класса»{63}. Это явилось частью нового процесса отказа от политики свободной конкуренции (как среди частных предприятий, так и в государственном масштабе) и способствовало росту крупных корпораций и олигополий и усилению вмешательства государства в экономику. Все это происходило в период увеличения значения периферийной части мировой экономики. В 1900-е годы это явление стало столь же естественным, сколь неправдоподобным оно казалось в 1860-е годы. Однако для осуществления связи между капитализмом образца «после 1873 года» и экспансией в отсталые страны явление «социального империализма» вряд ли имело такое же значение, какое оно приобрело в области внутренней политики государств, стремившихся приспособиться к условиям ведения широкой предвыборной борьбы и агитации среди масс населения. Все попытки отделить объяснения сущности империализма от выявления особенностей развития капитализма в конце XIX века следует рассматривать лишь как упражнения в идеологической риторике, хотя нередко и поучительные, а иногда — не лишенные интереса.

II

Остаются еще вопросы о влиянии западной (а с 1890-х годов — и японской) экспансии на остальной мир и о значении «имперских» особенностей империализма для стран-метрополий.

На первый вопрос ответить достаточно легко. Экономическое влияние империализма было, конечно, значительным, но самой важной особенностью этого влияния была его глубокая неравномерность, обусловленная крайней асимметричностью связей между метрополиями и зависимыми странами. Влияние метрополий было сильным и глубоким, даже если не осуществлялась прямая оккупация; обратное влияние зависимых стран было незначительным, во всяком случае — отнюдь не жизненно важным для метрополий. Например, Куба полностью зависела от цен на сахар и от желания США импортировать его, тогда как любая развитая страна, даже такая «малоразвитая», как Швеция, не испытала бы каких-то особых неудобств, если бы весь сахар карибских стран вдруг исчез с рынка, потому что ее импорт сахара был связан не только с этими странами. Практически весь импорт и экспорт любой из стран Центральной Африки был связан с небольшой группой западных метрополий, тогда как торговля последних с Африкой, Азией и Океанией в 1870–1914 и приобретала все более скромное значение, оставаясь для них второстепенным делом. Около 80 % европейской торговли (считая как импорт, так и экспорт) осуществлялось в XIX веке между самими развитыми странами; такое же положение было в области инвестиций европейских стран{64}. Капиталы, направляемые «за море», оседали главным образом в нескольких быстро развивавшихся странах, населенных, в основном, потомками переселенцев из Европы, т. е. в Канаде, в Австралии, Южной Африке, Аргентине и, конечно, в США. В этом смысле жизнь в век империализма выглядела совсем по-разному для жителей Германии и Франции и для населения Никарагуа и Малайи.

Среди стран-метрополий империализм имел наибольшее значение, конечно, для Британии, поскольку ее экономическое превосходство всегда зависело от ее особых связей с заморскими рынками и источниками профилирующих продуктов. Мнение о том, что после первой промышленной революции британские предприятия не встречали никакой конкуренции на рынках развивавшихся стран, является спорным (если не считать «золотые десятилетия» 1850–1870 годов). Поэтому сохранение привилегированного доступа на рынки неевропейских стран имело жизненно важное значение для экономики Британии{65}. В конце XIX века