новую форму и воспринявшие их взгляды на события, обстановку и местные дела. Именно в этой среде и зародились немногочисленные группы будущих «подвижников» и «потрясателей основ», благодаря которым эра колониализма, достаточно короткая по меркам человеческой жизни, имела столь долговременные последствия. Как ни удивительно, но на большей части Африки полный цикл колониализма, от оккупации до образования независимого государства, совершился на протяжении жизни одного человека, например, сэра Уинстона Черчилля (1874–1965).

Каким же было обратное влияние зависимых стран на метрополии? Уже начиная с XVI века, побочным продуктом европейской экспансии стало явление «экзотизма», хотя многие философы эпохи Просвещения были склонны относиться к странам, находящимся за пределами Европы и поселений европейцев, скорее как к своеобразному «барометру нравственности» европейской цивилизации. Там, где эти народы восприняли цивилизацию, на их примере выявились недостатки государственного и общественного устройства Запада (об этом говорил Монтескье в своих «Персидских письмах»); там же, где цивилизация не привилась, местные народы оставались, в представлении европейцев, своего рода «благородными дикарями», простота и естественность которых подчеркивали извращенность цивилизованного общества.

В XIX веке сложилась новая ситуация, когда на неевропейцев и на их государства стали все больше смотреть как на второстепенные, неуместные, слабые и отсталые, даже недоразвитые создания. Их стали считать подходящим объектом для завоевания или, по крайней мере, для перевоспитания и преобразования в духе ценностей единственной «настоящей» цивилизации, представителями которой выступали миссионеры, торговцы, доставлявшие «огненную воду», и военные, снабженные огнестрельным оружием. В такой обстановке традиционные ценности незападных обществ становились ненужными и обременительными для их выживания в век, когда принимались во внимание только сила и военная техника. Так, утонченные обычаи Пекина, столицы китайских императоров, не спасли его от западных варваров, не раз сжигавших и грабивших знаменитый Летний дворец. Так, высокая и элегантная культура приходившей в упадок столицы Великих Моголов, красочно описанной в книге Сатьяджита Рау «Игроки в шахматы», не сдержала наступление британцев. Средний европеец относился ко всем этим народам с презрением. Единственными чужеземцами, которых европейцы принимали на службу, были представители воинственных народностей, использовавшихся для формирования колониальных армий: сикхи, гурки, берберские горцы, афганцы, бедуины. Лишь Оттоманская империя пользовалась некоторым уважением (высказывавшимся сквозь зубы), потому что, несмотря на упадок, она располагала сухопутной армией, способной противостоять европейским войскам. К Японии стали относиться как к равной, когда она начала выигрывать войны.

Тем не менее плотность глобальных коммуникаций и доступность зарубежных земель способствовали, прямо или косвенно, усилению как противостояния, так и взаимопроникновения западных и экзотических стран. Людей, которые знали и понимали оба мира, было немного, хотя в эру империализма их число увеличилось за счет писателей, намеренно посвятивших себя посредничеству между цивилизациями; среди них были интеллектуалы и писатели, являвшиеся (по профессии или по призванию) моряками (как Пьер Лоти и Джозеф Конрад[21] — величайший из них); солдатами, чиновниками администрации (как Луи Массиньон, специалист по Востоку); или колониальными журналистами (как Редьярд Киплинг). Но еще большую долю экзотики доставляла развлекательная литература, вроде чрезвычайно популярных романов для юношества, написанных Карлом Мэем (1842–1912), вымышленный герой которых, родившийся в Германии, прошел весь Дикий Запад и Исламский Восток, совершил путешествия в Африку и в Латинскую Америку; сюда же относились литературные триллеры, рисовавшие похождения загадочных и зловещих негодяев, вроде доктора Фу Манчжу, описанного Саксом Ромером; а также рассказы для школьников, печатавшиеся в популярных британских журналах, героем которых был богатый индус, изрекавший общеизвестные истины на причудливом и напыщенном английском языке. Экзотика проникла и в повседневную культурную жизнь, например, в виде известной постановки о похождениях Буффало Билла на Диком Западе, с участием ковбоев и индейцев, покорившей Европу в 1837 году; или в виде искусно построенных «колониальных деревень», демонстрировавшихся на крупных международных выставках. Эти мимолетные образы далеких стран не были документально точными, каким бы ни представлялось их назначение; но они несли определенную идеологическую нагрузку, состоявшую в укреплении чувства превосходства «цивилизованных» стран над «первобытными». Все это служило империализму, но лишь постольку, поскольку было связано с проникновением западного мира на Восток (как это показано в произведениях Джозефа Конрада), благодаря которому мир экзотики проникал в повседневность западного мира. Например, разговорный язык того времени, усваивавший разные жаргонные словечки, родившиеся в среде колониальных войск, тоже отразил презрительный «имперский» взгляд на аборигенов. Так, итальянские рабочие называли штрейкбрехеров «крумини», по имени одного из племен Северной Африки; а итальянские политики именовали избирателей южных областей, послушно и организованно шагавших на выборы, чтобы проголосовать по указанию местных патронов, словом «аскари», обозначавшим колониальные войска, сформированные из местного населения. Словом «касик» (вождь индейцев во владениях Испанской империи) называли политических воротил; словом «каид» (местный князек в Северной Африке) — главарей преступных шаек во Франции.

Экзотика принесла и немало полезного. Среди администраторов и военных были такие, которые стремились осмыслить новую обстановку (бизнесмены как-то меньше интересовались такими материями), наблюдали различия между обществом своей страны и той, которой они управляли. Благодаря таким наблюдениям было написано немало интересных работ, особенно об исчезнувших империях индейцев, а также теоретических исследований, обогативших западные науки об обществе. Многие из работ были просто побочным продуктом колониального правления или же служили его укреплению, причем большая часть их основывалась на твердом убеждении в превосходстве западных знаний над всякими другими (за исключением, пожалуй, области религии, где превосходство, скажем, методистской церкви над буддизмом было не слишком очевидным для незаинтересованного наблюдателя). Кстати говоря, империализм вызвал на Западе заметный рост интереса (а иногда — и желания подражать) к восточным формам духовной жизни (или к подделкам под них){69}. Все же, несмотря на последующую критику колониализма, всю эту часть западной литературы нельзя просто отложить в сторону, как пример высокомерного пренебрежения по отношению к неевропейским культурам. По крайней мере, в лучших из этих работ местная жизнь рассматривалась с полной серьезностью и уважением, а также с желанием сделать полезные выводы. В области искусства, особенно изобразительного, западный «авангард» относился к незападным культурам как к равным и даже вдохновлялся ими в то время. Причем это относилось к искусству не только изысканно сложных экзотических цивилизаций (как, например, японской, влияние которой на французских художников было заметным), но и «первобытных», особенно существовавших в Африке и в Океании. Конечно, главная привлекательность этих работ заключалась именно в их «примитивизме», но нельзя отрицать того, что «авангардисты» начала XX века научили европейцев относиться к ним именно как к искусству, и нередко — как к большому искусству, во всем его великолепии, независимо от его происхождения.

И, наконец, еще одна сторона империализма, которую необходимо отметить: его