Утверждают, что трудности у Каролингов начались вскоре после того, как перестала расширяться их империя, поскольку отсутствие постоянных военных побед поколебало верность аристократии королю. Но дело было не в этом. Мятежи знати против Карла Великого были характерны для 780–790-х годов, не позже, а против Людовика и его наследников почти во всех случаях выступали его августейшие братья и сыновья. Поддержка королевских повстанцев знатью крайне слабо вяжется с масштабным недовольством политикой Каролингов как таковой[109]. Наоборот, франкской аристократии, особенно старинным знатным родам, владевшим обширными землями в самом сердце королевства – нынешней северной Франции, Бельгии и западной Германии, – очень много досталось от королевских щедрот за столетие завоеваний и после, так что в их верности Каролингам, по крайней мере в общем смысле, сомневаться не приходилось. В знак милости от короля можно было рассчитывать на пожалования в виде земель и должностей (сюда включались монастырские и королевские земли и даже власть над самими монастырями). Пожалования не всегда были пожизненными и не всегда наследовались, однако на практике приближенный, сохранявший верность королю, мог надеяться передать их своим сыновьям, как и должность, пусть и не обязательно на том же месте. В результате знатные семейства расселялись очень широко, как, например, род, который мы называем Гвидонидами, происходивший из окрестностей Майнца на Рейне. К 840-м годам в нем имелись графы и герцоги, владевшие землями как в устье Луары, так и в центральной Италии за тысячу километров оттуда. Гвидониды действительно могли представлять угрозу для каролингских правителей, однако сохранить такой уровень власти вне хотя бы частично сплоченной империи им бы не удалось, и они это знали[110].

Богатыми землевладельцами и короли, и знать – как светская, так и духовная – были еще при Меровингах, но теперь их богатство умножилось. Наряду с этим росла экономическая активность на франкских землях, особенно коренных – в северных областях, между Рейном и Сеной. (В каролингской Италии такой активности не наблюдалось, и аристократия, как свидетельствуют исторические данные, была не такой богатой.) Отчасти этот рост мог иметь более широкие предпосылки; по некоторым признакам в IX веке население Европы в целом начало постепенно увеличиваться, хотя этот фактор обретет значение лишь в последующие века, как мы увидим в главе 7. Однако немалую роль здесь сыграла и интенсификация возделывания земель. В IX веке особенно активно осваивали свои угодья некоторые крупные землевладельцы, в частности северные монастыри, тщательно документировавшие процесс в полиптихах, специальных описях земель и доходов с них. Эти описи гораздо подробнее любых аналогов, которые имеются у нас применительно к Европе до XIII века. По крайней мере, церковные землевладельцы, как и короли, заботились о том, чтобы систематизировать получение дохода со своей собственности. Излишки они продавали – скорее всего, чтобы покупать что-то взамен: имеющиеся письменные источники говорят о наличии сети рынков во Франкской державе IX века, а также о том, что вино и ткани перевозились на достаточно дальние расстояния. Это подтверждают и археологические находки: широко распространялись не только монеты и искусно сработанные гончарные изделия, но и более специализированный товар, например стекло и базальтовые жернова из Рейнской области[111]. На Рейне одни города, такие как Кёльн, сохраняли статус важных центров торговли, а другие, например Майнц, развивались в этом направлении. Не меньшее значение имел и расцвет портов на франкском побережье, таких как Дорестад в дельте Рейна близ современного Утрехта. Активная торговля шла на международном уровне – аналогичные порты имелись в Англии и Дании[112]. (И именно этими путями прибывали к франкам викинги.) В этот период экономическая активность дает представление о спросе – а значит, и достатке – в первую очередь высшего сословия, и все же средоточие подобной активности в северной части Франкской державы о чем-то да говорило. И это вело к дальнейшему усилению политического протагонизма того периода.

Необходимым условием политического признания для любого аристократа или церковного иерарха было участие в созываемых королем съездах. Не участвующего могли счесть врагом – или, хуже того, пустым местом. Приезжать полагалось с подарками – настолько щедрыми, что во времена Карла Великого преподнесенных в дар лошадей приходилось клеймить, обозначая, кем они были подарены. Значение собраний не только не снизилось, а, пожалуй, даже повысилось по сравнению с меровингским периодом; крупные государственные вопросы решались на placitum generale – съездах, проводившихся дважды в год в разных городах основных франкских земель (и отдельно в Италии) и собиравших крупнейшую светскую и духовную знать. Там же разрешались и политические конфликты каждого царствования: так, Людовик Благочестивый предпочел публично покаяться на съезде в Аттиньи в 822 году в причастности к ослеплению и последующей смерти взбунтовавшегося короля Италии Бернарда, чтобы подвести черту под своим скандальным поступком. Таким образом, собрания помогали не только франкской знати снискать расположение короля, но и королю узаконить свою власть. Как и в предыдущие столетия, они по-прежнему служили для принародной – «публичной» – демонстрации королевской власти и деяний (ярким примером служит пресловутое покаяние Людовика Благочестивого в Аттиньи), пусть даже этот «народ» был представлен исключительно тонкой прослойкой высшей знати[113]. Слово «публичный» здесь заимствовано из исторических текстов, поскольку у Каролингов publicus используется часто и относится (кроме прочего) к судебным собраниям, placitum, и в более общем смысле к res publica, подразумевавшему нечто приближенное к нашему понятию государства. Короли и их верховные сановники прилагали все усилия, чтобы удержать полемику на этих собраниях в цивилизованных рамках, однако важно сознавать, что полемика действительно имела место и непопулярные мнения действительно высказывались – примером тому отличавшийся прямолинейностью архиепископ лионский Агобард (ум. в 840), своей речью против владения церковной землей мирянами вызвавший сильное негодование на том же съезде в Аттиньи. На более мелких placitum – собраниях fideles, самого узкого круга приближенных короля, – споры нередко возникали бурные, однако последнее слово оставалось за королем. В противном случае – как в примере с Людовиком Благочестивым в 833 году, к которому мы сейчас подойдем, – им приходилось очень туго[114].