читал за прилавком. Рядом с ним на прилавке стоял британский флажок, а еще один — на доске объявлений. Когда Джамал вошел, хозяин повернул торс и со значением посмотрел на настенные часы. Было без нескольких минут восемь, а в восемь он обычно закрывал. Всякий раз, заходя в магазин и встречая враждебный взгляд хозяина, Джамал иронически напоминал себе, что каждый день таит опасность. Но всё равно приходил: другой ближайший магазин был далековато, а он был не против легкой встряски. Однажды с ним зашла Лина из квартиры напротив и была настолько поражена безмолвной злобой хозяина, что зареклась сюда ходить. А он улыбнулся злому хозяину, молча заплатил за молоко и ушел.

Джамал стал посещать исламские чтения вскоре после того, как начал работу над диссертацией, — хотел глубже понять религию, к которой номинально принадлежал. Посещать их его убедил студент, сосед по дому. Отправляясь туда в первый раз, он не знал, чего ожидать: молитв, проповедей, запретов? Боялся, что будут молиться хором и он, невежда, опозорится. Он не знал слов и имел лишь смутное представление о порядке жестов. Отец никогда не молился и ничего им не рассказывал о молитвах. Но когда Джамал пришел в первый раз, молитв не было, никто его не разоблачал и не отчитывал. Несколько человек в группе даже не были мусульманами. Они слушали доклад о неприемлемости отступничества в исламе. Джамал не понимал даже, что значит отступничество, тем более — почему оно неприемлемо вообще в религии.

Его тогдашний сосед Монзур, писавший дипломную работу по юриспруденции, должно быть, решил, что наставил Джамала на путь к спасению, и убеждал пойти с ним в мечеть на пятничные молитвы. Джамал сказал «может быть», но сначала он хочет узнать чуть больше. Манзур был огорчен, но не отступил.

— Не в познаниях главное, а в признании единства и совершенства Бога. Мы мусульмане. Бог одарил нас этим знанием и обещал нам много чудесного и прекрасного. Он потребовал за это покорности и повиновения. Ты не был послушным, не повиновался. Времени осталось мало. Твои грехи копились годами. Незнание не оправдывает. Приводи свой счет в порядок, иначе тебе будет отказано в благах, обещанных нам Богом. Приходи молиться со мной, и станешь любезен Богу, и Он тебя вознаградит.

— Может быть, — ответил Джамал, но со спасением не торопился. Хотел сперва узнать немного больше.

Спустя недолгое время после первого собрания произошла катастрофа 11 сентября в Нью-Йорке, за ней — войны, и потребность разобраться в этом сделалась настоятельной. Он и так ходил бы на собрания, но теперь важно было услышать разные мнения о том, что происходит в мире. Слушал неуверенно, как, вероятно, и остальные, — не с тем, чтобы найти решение или научиться противостоять ненависти, обострившейся из-за последних событий, а чтобы понять то немногое, что можно было понять. Группа исламских чтений, несмотря на беспокойство, доставляемое ею университетским властям, была всего-навсего обычным академическим семинаром, дискуссионным клубом. В ту среду вечер был посвящен шиитам-зайдитам Йемена и их доктринальным отличиям от других шиитских сект — иснаашаритов и исмаилитов.

Первой мыслью Джамала, когда он еще не знал о жертвах, было: «Только бы не палестинцы!» Сперва это были обманчиво знакомые кадры с мирно летящим самолетом над Нью-Йорком, но потом он врезался в одну из двух парных башен, и вспыхнуло пламя. Потом показался другой самолет и неторопливо — так казалось — врезался во вторую башню. Он подумал: только бы это были не палестинцы, потому что, если это они, то потеряют всё и гнев Америки обратится на них. Потом он подумал: только бы в зданиях никого не было. Только бы не мусульмане это сделали. Пусть — обозленные наркобароны или спятившие преступники. Но, конечно, это были мусульмане — и гордились сделанным. И башни были полны людей. В последующие дни пошли новости о бессмысленных смертях, об уцелевших чудом, о людях, выбрасывавшихся из горящих башен, о героических спасениях и о несчастных, ожидающих известий о своих близких. Изображения самолетов, врезающихся в небоскребы, прокручивались раз за разом, и у него было ощущение, что он видел их до того, как это произошло. В каком-то смысле так оно и было: в фильмах-катастрофах эти события репетировались, представали черными пророчествами. Чего они не могли предсказать — каким опасным и хрупким вдруг окажется их мир, как они сами почувствуют теперь угрозу нападения. Прежде он и вообразить не мог, что значит жить под угрозой нападения, как живут тысячи людей в разных частях мира. Да, он думал о несправедливостях, которые им приходится терпеть: в Палестине, в Чечне, в Конго, но даже не пытался представить себе, каково жить в постоянной опасности. Может быть, со временем это чувство притупляется, но оно не отпускает, гнетет, и ты доверяешься инстинкту, удаче — раз пронесло, другой, свыкаешься с ужасом. Он осознал, каким безопасным ему представлялся мир, где они жили.

Но эти самолеты, врезавшиеся в небоскребы, расчетливая жестокость террористического акта, неважно, чем мотивированного, всё изменили в его сознании. Он понял, что такие отчаянные акты насилия — это ответ слабых сильным и сама отвратительность их есть часть их воздействия на умы, их непредсказуемость, их огульная разрушительность. Самолеты, врезавшиеся в башни, смерть трех тысяч людей и близость к смерти еще тысяч выпустили на волю гнев и панику, которые приведут к смерти сотен тысяч других людей, к разрушению стран, к массовым арестам, пыткам, убийствам, к новым террористическим актам. Он не знал этого, когда смотрел на экран и слушал сообщения, но знал, что возмездие последует, — ведь затронуто могучее государство, и то, что грядет, будет хуже того, на что он смотрит.

Почему-то он боялся за отца. Он думал о том, как отец волновался из-за убийств в Боснии, как кричал репортерам, а в особенности Дугласу Хёрду, тогда министру иностранных дел: «Вы допустили бы это, если бы они были не мусульманами? В Европе! В наш век!» Когда на экране появлялся Хёрд, отец слушал несколько секунд успокоительную болтовню резинового государственного деятеля, а потом принимался обличать его бездушие и цинизм. «Ты же не веришь ни единому своему слову, лжец! На самом деле ты думаешь: мне всё равно, что будет с этими людьми, потому что они не такие, как мы». Отец не считал боснийцев европейцами, думал, что они темнокожие, как мы. Они же мусульмане. Хотя ежевечерне в телевизоре интервьюировали представителей боснийцев-мусульман, и они совсем не были похожи на нас, он не мог или не пытался преодолеть свою