он, но Фавзия оставила его слова без внимания и продолжала в подробностях о возмущении торговца, о том, что ее вызвали и потребовали довести это до сведения семьи. Аббас не понимал, что она устроила и что всё это значит. Отец сильно кричал, чем занимался с удовольствием всякий раз, когда подворачивался случай. Но сейчас дело шло еще и о бесчестии.

— Я знал, что этим и кончится! — кричал он. — Я знал! Я всегда знал! Эти европейские учителя с их школой голову тебе вскружили! Из-за книжек своих возомнил, что можешь трахать дочку богатого человека. Теперь тебя будут лупить на улице, как собаку, ты не знаешь этих йеменских купцов! Так и бывает с парнем, когда он зарвался. Кто-то ему башку поставит на место. Вот так вот, — сказал он и сильно хлопнул его по затылку, потом еще раз, чтобы донести свою мысль.

Мать рыдала, отец бесновался, а сестра обрывала его, когда он пытался заговорить. Она сказала, что единственный достойный выход — предложить жениться, и сегодня же она поедет в город и предложит это от имени семьи. И пусть не пробуют ее остановить — она не сможет смотреть людям в глаза, если семья не поведет себя достойно. Отец и братья посмотрели на Аббаса с кривой улыбкой, а мать перестала всхлипывать. Ожидали, что Аббаса будут травить и бить, — у торговца важные друзья, какая там женитьба. Но прошло дня два, и Аббас сам стал потихоньку улыбаться, хотя сперва не на шутку перетрусил. Он был не против жениться. Возраст по тамошним понятиям достаточный, скоро он устроится на работу, а девушка, он видел, красивая, и семья богатая. Две недели радостного ожидания, пока готовили свадьбу, и он переехал в дом ее родителей. Фавзия была очень довольна своей работой и несколько раз говорила Аббасу, что он должен быть благодарен ей — спасла ему жизнь.

В предрассветные часы он лежал униженный, с отказавшим телом, дрожа от слабости, и мучился, вспоминая молодую женщину, на которой женился в восемнадцать лет. Им владела ненависть, отвращение к себе. Первые недели были чудесными. Его жена Шарифа была так же красива, как в первый раз, когда он увидел ее при свете свечи. Он понятия не имел о том, сколько наслаждений может подарить тело и как легко освободиться от страхов и запретов в том, что позволено делать мужу. После свадьбы он перебрался в дом ее семьи, потому что в его чулане едва хватало места для одного. Он поселился с ее отцом, теткой, двумя старшими братьями, их женами и детьми в большой двухэтажной квартире над магазинами. Им отвели комнату на втором этаже рядом с теткиной, с кухней, туалетом и террасой, где он впервые увидел Шарифу. Остальные жили на нижнем этаже — отец в большой комнате, выходившей на улицу, и братья с семьями в двух комнатах с тыльной стороны. На этом этаже была еще гостиная, где женщины принимали посетителей. Иногда вечерами он стоял на террасе и смотрел на свое окошко — не мелькнет ли он там прежний, за своими раздумьями.

Нет, он был счастлив. Не верилось, что ему выпала такая удача. Никогда не было у него такого простора и возможности уединиться. Их собственная комната с множеством мелких удобств, доставшихся ему впервые в жизни. У них были пружинная кровать, радио и ковер на полу. По возможности он проводил в этой комнате всё время. Когда молодая жена была свободна от домашних дел, они разговаривали там. Он готовился к выпускным экзаменам, уже совсем близким. Слушал маленький приемник, подаренный тестем, из его же магазина. Сюда он как бы уходил от мира. На завтрак ели яйца и сладкие булочки маандази. Мясо и рыбу ели каждый день, все вместе, кроме ее отца, обычно под вечер, под тентом перед кухней, теснясь на коврике, который раскатывали перед каждой едой, а потом скатывали. Отец ел у себя в комнате — ему приносили на подносе. По пятницам у них был пилав с бараниной. Это была жизнь в роскоши, слава Аллаху. От него требовалось только заниматься своими науками, есть досыта и ждать, когда жена разделается со своей работой.

Эта их с Шарифой комната была словно тенью под пышным деревом, прохладным вечерним бризом. Такое счастье бывает в сказках, думал он, только здесь оно не выдуманное. Скромного, трудолюбивого, преданного юношу фортуна осыпает дарами, он строит дом с садом для любимой и долготерпеливых родителей. Он не разбил сада, совсем не хотел жить с родителями, но у него была любимая. Да, было бы такое блаженство, только не случается такого в реальной жизни, и у всякого блага в изнанке прячется ядовитый шип. Привыкнув к радостям новой жизни, он уже не мог не почувствовать, как неуважительно обходится с ним семья. А потом стал замечать, что и Шарифа тоже — во всяком случае, при них. И с каждым днем делалось всё хуже.

Он возился на своем одре, силился отогнать назойливый призрак. «Не желаю изводить себя, вспоминая всё это, этих высокомерных фараончиков. Какое мне дело до них!»

Братья жены вечно поддразнивали его, посмеивались снисходительно как над наивным юнцом, бестолково бредущим по жизни. У них была так себе репутация. Каждый вечер на своих машинах они заезжали в укромные места и ждали женщин, искавших их общества. Оба были женаты. Жёны их были из Адена и пыль Йемена предпочитали пыли этого черного островка с его тарабарщиной, на которой они даже брезговали правильно говорить. Раз в год или два они уезжали с детьми в Аден и гостили там месяцами. Если и задумывались о том, как развлекаются мужья в их отсутствие, ни с кем этими мыслями не делились, и он полагал, что даже Шарифе неизвестно о репутации братьев в городе. Да и братьям вряд ли было важно, знает она или нет и происходит это при женах или в их отсутствие. Их развлечениям на стороне всё это никак не мешало.

Когда братья смеялись над ним, он тоже смеялся: раз всем смешно, то и ему тоже — не хотел показывать обиду, да и смех мог быть добродушным. Они были гостеприимны, относились к нему тепло, притом он был намного моложе их. Они смеялись над его молодостью, простодушием, он велел себе не обижаться и всё же в их присутствии неизменно чувствовал себя глупым. Когда он входил в комнату, их жёны покрывали голову, разговаривали на зашифрованном языке собственного изобретения (они были сестрами),