Последнее слово было ошибкой. До него Роза Васильевна слушала меня спокойно, поглаживая Дану по голове. Стоило мне сказать последнее слово, её рука замерла на Данкиной макушке.

– А вы, Марья Николаевна, словами-то не разбрасывайтесь! – резко заявила она. – Мы, конечно, не такие учёные, как вы. Но Даночку любим и в обиду не дадим.

– Да я имела в виду…

– Знаем мы, что вы в виду имели. У вас к Даночке свой интерес. Особенный.

Она бросила красноречивый взгляд на тумбочку, где лежала банкнота.

Очередная волна ярости окатила меня с ног до головы. По спине пробежала неприятная дрожь.

– То есть, – я старалась говорить не сбиваясь, – вы считаете меня меркантильной и корыстолюбивой? Вам знакомы эти понятия, или они кажутся трансцендентными?

Сама не знаю, почему эти слова так и лезли мне в голову. Может, потому что накануне начиталась «Анны Карениной», выискивая очередные примеры по русскому языку. Это же была реплика Бетси Тверской: «Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа. Самые трансцендентные понятия становятся мне доступны, когда он говорит». А может, мне хотелось позлить Розу Васильевну.

Последнее удалось на славу. Она прямо вытаращилась на меня и закричала:

– От горшка два вершка, а над взрослыми издеваться?! Всё равно не позволю Данку гробить! Не будешь ты её мучить!

– Это вы не будете ей голову забивать! – закричала я в ответ, и вышло довольно пискляво. – Всякой дребеденью!

Вдруг Данка выскочила между нами, как судья на ринге, и завопила что было мочи:

– Надоели! Надоели! Надоели вы мне все! Один – одно! Другой – другое! Мама – третье! Доктора – четвёртое! Кто бы у меня спросил, чего я хочу! У меня! У самой меня! Тьфу на вас!

Она сорвала с головы заколку и швырнула её в ноги Розе Васильевне. А сама побежала в комнату. Роза Васильевна, остолбенев, подняла заколку и пролепетала: «Что ж ты с волосами-то выдрала прямо, цыпонька, больно ж». Я ринулась за Данкой. Прямо в кроссовках. Мне очень хотелось, чтобы Роза Васильевна помчалась за мной, крича, что нельзя, негоже в грязной обуви по комнатам, и что вы себе позволяете, Марья Николаевна, и как вы смеете.

Но она осталась в прихожей. А мы с Данкой заперлись в комнате и разбрелись по разным углам. Я сползла по стенке у двери, она села на пол перед своими жуткими фарфоровыми куклами. Мышат нигде не было видно, да это и к лучшему. Хорошо, если они не слышали, как мы ругались с Розой Васильевной. У нас ведь получилась настоящая драка, только на словах.

Как это вышло? Скажи мне кто-нибудь в прошлом году, что я разругаюсь с няней своей ученицы в пух и прах, я рассмеялась бы в ответ.

Всё началось, когда я неожиданно для себя съязвила, мол, я же вас не спрашиваю, вывели вы пятна или нет, так и вы не лезьте в то, что там Дана выучила… Сказав эту ядовитую фразу, я разрушила невидимое стекло, которое разделяло нас и позволяло общаться если не корректно, то хотя бы без вызова. Я как будто открыла секретный ящик, какую-то тайную комнату, из которой вылез василиск и теперь крушит всё на своём пути.

И вот я сидела в Даниной комнате на полу. Как в тюрьме. До тошноты не хотелось заниматься с Даной. Я бы с радостью сама доплатила тому, кто взялся бы делать эту работу вместо меня. Но кто ж возьмётся… Даже Ирэна улетает от собственной дочери в Прагу глазеть на виноградные лозы из разных камней.

Я сжимала в кармане деревянную лошадку, которую подарил мне Ромка. Как же хотелось помощи, откуда угодно…

Дана встала на четвереньки. Переползла от одной куклы к другой. Потом легла на пол, закрыла уши руками и, потрясывая головой, тихонько завыла. Столько безысходности, сколько отчаяния было в этом звуке!.. У меня к горлу подступили рыдания.

«Как раненый зверь, запертый в подвале, – подумала я с тоской. – Все мы раненые звери. И она, и я, и даже Роза Васильевна. Каждый по-своему. Но Айболит прилетает к таким зверям только в сказках. В которые семилетние дети уже давно не верят».

Кому: Любомиру Радлову

Тема:?

Любомир?

P. S. Мне и так плохо. А тут ещё совесть мучает, что я тебя обидела, только не понимаю чем. Нечестно.

М.

– Интересно, – начала мама, поудобнее устраиваясь на сиденье и вытягивая ноги, – если нас позвали на чай, дело действительно ограничится чаем? Или всё же будет фирменная курица на бутылке?

– Пристегнись! – велел папа, выруливая со стоянки.

– Мне неудобно…

– Обязательно пристегнись. Знаешь, лучше курица, чем эта штуковина из овечьего желудка.

Маму передёрнуло, они переглянулись и обменялись улыбками.

– Может, Катюшка что приготовит, – задумчиво сказала мама. – То, что они едят в современной Шотландии, а не в девятнадцатом веке.

– Катя и готовка? Не смеши меня.

– А что? Она меня как раз про рецепт оливье спрашивала пару дней назад, – вспомнила мама.

– Наверное, хотела произвести впечатление на своего герцога, – пожал плечами папа. – В разговоре, разумеется. По-моему, твоя сестра не знает, с какой стороны подходить к плите.

– Как будто есть несколько сторон! – фыркнула мама, подсовывая руки под спину. – Он не герцог, Коль. Просто парень, с которым она поехала знакомиться. Даже не так. Катя с Гусей поехала в тур, там заодно и повидаются. Не думаю, что из этого выйдет что-то серьёзное.

– Нет, думаешь! – отрезал папа. – Надеешься. Как и твоя мама. Ирина Игоревна меня вообще пугает со своими шотландскими похлёбками, внезапным интересом к английскому… Не удивлюсь, если она встретит нас в этой юбке…

– В килте, – помогла я.

– Декламируя стихи какого-нибудь…

– Роберта Бёрнса, – снова помогла я.

– Коль, она всю жизнь учила стихи просто так, – сказала мама, кряхтя и потягиваясь. – А теперь у неё наконец-то появилась цель.

– Мотивация, – сказала я им. – У бабушки появилась мотивация.

– Мо-ти-ва-ци-я, – растянул папа по слогам, совсем как Дана в прошлом году. – Было бы из-за чего.

Я сняла куртку, свернула её в рулон и сунула маме под спину.

– Так полегче?

– Да, спасибо.

Мне показалось, что папа бросил на меня одобрительный взгляд. Но я могла ошибаться.

Хотя папа по-прежнему оставался мистером-лучше-меня-не-злите, мне было приятно, что родители свободно говорят при мне о своих делах, ничего не скрывают. Значит, считают меня взрослой. От этой мысли начинал рассасываться в горле камешек боли – боли за Данку, за её отчаяние и беспомощность…