по самый нос. Он был белокур и так миловиден, что порой казался дамою, нарядившейся в мужское платье. Покончив с формальностями, он, отвергая протесты петербуржцев, расплатился за стол и постой и велел снести вещи в свою коляску, ожидающую перед гостиницей.

– Как ловко все устроилось, – шепнул Гоголь Багрицкому. – Теперь не надобно заботиться ни о слугах, ни об обзаведении знакомствами. У такой величины, как городничий, весь свет должен собираться. А по окончании нашего предприятия Черногуб, глядишь, выделит нам экипаж на обратный путь. Хотя, возможно, тогда уже сани понадобятся.

– Поживем – увидим, – философски изрек поручик. – Не нравится мне фамилия городничего.

– Что за вздор, Алексей! Разве можно судить по фамилии?

– Можно, когда никаких других сведений нет.

Не нашедший, что возразить на это, Гоголь полез в коляску. Втроем они прекрасно устроились и неплохо поговорили по дороге о разных приятных вещах. Усадьба Черногубов находилась в каких-нибудь трех верстах от городской заставы. Самого его дома не было, – как выяснил Баскаков, городничий уехал разбираться со вчерашним смертоубийством, приключившимся в городе.

– Разбойники промеж собой подрались за похищенное добро, – сказал он. – Не поделили и давай друг дружку резать. Дикий народ!

– И много похитили? – полюбопытствовал Багрицкий.

– Неизвестно, сударь. Должно быть, с ними еще четвертый был, который все унес.

– А что, шалят в городе? – спросил Гоголь.

– Случается. Но редко.

– Я думал – часто. У вас ведь, наверное, беглых полно?

Баскаков опять ушел головой в свой крахмальный воротник, но на этот раз не от удовольствия.

– С чего бы им в Бендеры бежать? – сказал он, хмурясь. – Тут, чай, медом не намазано. Живем в строгости, закон блюдем, порядок обеспечиваем.

– Но разбойники по улицам ходят, – напомнил Багрицкий. – С ножиками.

– Дело, считай, за городом было, – стал оправдываться Баскаков, как будто это что-то меняло. – Не извольте беспокоиться. Виктор Степанович так гайки прикрутит, что впредь неповадно будет. Нам в Бендерах душегубы ни к чему. Мы их тут всех к ногтю.

Управляющий, делами показал, как давит клопа, и Багрицкий, вспомнивший гостиничные матрасы, от него отвязался. Гоголь тоже подустал от превратностей кочевой жизни и был рад приглашению в зажиточный дом, где и покормят сытно, и не отравят.

Тут все свидетельствовало о достатке: кланяющаяся на каждом углу дворня, затейливо подрезанные кусты, крашеные беседки, алебастровые статуи, посыпанные толченым кирпичом дорожки. Вход поддерживали настоящие мраморные колонны, хотя и не очень высокие, а крыт был дом железными листами, отражающими солнце.

Заведенные в гостиную, товарищи предстали перед госпожой Черногуб и двумя ее отпрысками – юношей лет пятнадцати и девицей, которой уже наверняка семнадцать сравнялось. Супруга городничего была совсем не стара еще и одета по последней моде, если не столичной, то какой-то своей, здешней. На ней было так много сверкающих камней, что Гоголя не покидало чувство, будто прямо отсюда его потащат на бал и заставят там выделывать черт знает какие антраша. У юноши горели глаза, он назвался Виктором, с ударением на последнем слоге, так госпожа Черногуб его поправила и напомнила, что имя он получил в честь папеньки. Что касается девушки, то Элеонора была хороша собой, как только могут быть хороши собой юные создания с круглыми личиками, светлыми локонами и туго затянутыми талиями. Она не говорила, а скорее шелестела, так что к ней приходилось постоянно прислушиваться... что наши герои делали не без удовольствия.

Ознакомительная беседа не заняла много времени. В десятый или двадцатый раз извинившись за отсутствие главы семейства, Надежда Константиновна Черногуб предложила гостям перейти за накрытый стол, который, верно, уж успели накрыть и оснастить по всем законам гостеприимства.

Товарищи, разумеется, стали отнекиваться. Гоголь сказал, что они только что позавтракали, причем очень сытно. Багрицкий стоял на том, что им неловко стеснять хозяев и причинять им неудобства.

– Бог мой, какие неудобства! – всплеснула руками Надежда Константиновна. – Нам такие гости только в радость.

– А много вы, сударь, книг написали? – спросил отрок и так налился краской, словно его душили.

– Пока не очень, молодой человек, – ответил Гоголь, адресуюсь больше к сестре Виктора, а не к нему самому, – два тома повестей из малороссийской жизни. Была, правда, еще одна романтическая поэма, но я от нее отрекся, ибо взгляды, высказанные там, не соответствуют моему теперешнему мировоззрению.

– Как интересно! – выдохнула Элеонора.

– Я правильно понял, сударь, что вы больше не романтик? – строго спросил Виктор.

– Зови меня Николаем Васильевичем, – сказал юноше Гоголь и взглядом предложил поступать таким же образом его старшей сестре. – Да, я не романтик, юноша. Теперь вернее считать меня циником, циником, разуверившимся в высоких чувствах.

Элеонора схватилась обеими руками за горло и тут же опустила руки, пока маменька не заметила. Быстрый жест не ускользнул от внимания Гоголя. Он попытался вспомнить смуглолицую фрейлину Россет и не сумел. Ее полностью заслонила вся светящаяся, нежно-розовая, фарфоровая Элеонора. По правде сказать, он позабыл, зачем вообще приехал в Бендеры. Нет, это не было любовью. Это было упоение чужой любовью, которая так тешит наше самолюбие. Гоголю было приятно нравиться молоденькой девушке, и ему хотелось нравиться.

За столом он оказался в центре внимания, так что Багрицкий сделался мрачен- и принялся вставлять колкие реплики, к которым, впрочем, никто особенно не прислушивался. Его настроение резко переменилось, когда к столу- вышла гувернантка Элеоноры, выписанная из самого Парижа. Хозяйка объяснила, что мадемуазель Милена только сейчас вернулась из города, куда ездила за тетрадями и учебниками. Поручик заговорил с ней по-французски и настоял на том, чтобы гувернантка села с ним рядом, дабы он имел возможность ухаживать за нею во время трапезы. Госпоже Черногуб это явно не понравилось, она поджала губы и уж не давала им свободы до самого приезда хозяина дома.

Виктор Степанович Черногуб был мужчиной в летах, с лицом сильно раздобревшего римского императора или, по крайней мере, сенатора. Некоторая редкость его седых волос компенсировалась необычайной густотой бакенбардов, опускавшихся на воротник, который подпирал его щеки.

Он вкратце повторил все уже сказанное помощником. Ему принесли столько салатов и закусок, что за обширным столом сразу стало тесно. У него нашлась какая-то совершенно необыкновенная абрикосовая настойка, которой он стал потчевать гостей, да так рьяно, что уже через час с небольшим они утратили прежнюю бодрость.

– Довольно тебе, Витюша, – испуганно причитала