«Не пришел, – сказала себе Элеонора. – Не придет».

Все было отравлено этой простой мыслью. Привычная жизнь вдруг сделалась ненужной и бессмысленной: докучливые родители, родственники и знакомые, постоянно толкущиеся в доме, чужой город, гуси и козы, постоянно забредающие в сад, рукоделие, рисование, чтение – все то, что дарило ей душевный покой и ощущение уюта, показалось полнейшим вздором. «Глупая, глупая, – подумала Элеонора с горечью. – Ничего этого не нужно. Он все равно не придет. Зачем я ждала? Зачем стою? Лечь и забыться. А завтра не проснуться, чтобы больше не видеть его. Уехал бы скорее. Я забуду как сон. Ах, пусть бы мне все это только приснилось!»

Элеонора увидела поднявшуюся над черными кронами луну, укутанную в дымку, и решила, что вернется в постель, как только краешек диска оторвется от верхушки дерева. И уже отступила на шаг от окна, и тут почудилось ей какое-то движение. Она вытянула шею, и точно: одна из теней в парке шевельнулась. Восторг и тревога сдавили ей-грудь, в глазах заблестело от слез – так напряженно всматривалась она в темноту, боясь моргнуть, чтобы увиденное не оказалось наваждением. Но движение ей не привиделось. Оно продолжалось, пока Элеонора не увидела за окном мужскую фигуру, облитую молочным светом.

Чтобы не упасть, она была вынуждена схватиться за подоконник. Но ноги больше не держали ее. Смутно понимая, что сейчас она лишится чувств, упадет и разбудит шумом всех домашних, Элеонора укусила себя за руку. Это помогло. Боль вернула ее в сознание. Слабо охнув, она попятилась и села на кровать.

Между тем Гоголь тоже был близок к обмороку. Он едва дождался конца вечера, чтобы уединиться. Минуты тянулись бесконечно. Он не мог ни читать, ни писать – просто сидел на кровати, не раздеваясь. Внезапная мысль обожгла его: как же он выйдет в парк, если дверь заперта на ночь, а ключ унесен лакеем? Разбудить его под предлогом бессонницы и необходимостью подышать свежим воздухом? Так лакей, чего доброго, утром хозяевам доложит, а то и следить возьмется. О, ужас! Что делать? Как быть?

Часы пробили полночь, потом половину первого. Наконец Гоголь решился. Осторожно ступая, он прошел по коридору и вошел в прихожую, подсвечивая себе спичками. Дверь оказалась не заперта, а была лишь заложена на засов. Стараясь не шуметь, Гоголь сдвинул его и шагнул на крыльцо, в голову пришла еще одна пугающая мысль о том, что кто-нибудь, спохватившись, вновь закроет дверь изнутри. Тогда придется выходить из комнаты Элеоноры. Но ведь она не случайно велела лезть через окно. Это значит, что в доме спят очень чутко. Да и ждет ли она его? Может быть, давно уснула. Дурацкое положение!

В полной растерянности Гоголь остановился в тени перед окном Элеоноры. Нигде в доме не горели огни. Где-то далеко брехала собака, да сонно вскрикивали лягушки. От пруда тянуло сыростью, штанины намокли в росистой траве, изо рта шел радужный парок. Он почувствовал, что озяб, и подумал, что разумнее всего вернуться, пока не поздно. Но тут его глаза различили белый силуэт в черном окне. Это была Элеонора. Она его ждала! Отбросив опасения и предрассудки уездной барышни, она рискнула принять его у себя глухой ночью и даже приоткрыла окно, как различил Гоголь, приглядевшись.

Он двинулся к ней и увидел, что она отступила в глубину комнаты и пропала там, Рама болталась отворенная. Переборов желание бежать, он вышел из тени, поставил ногу на выступ стены, взялся за подоконник и привстал, приблизив лицо к стеклу. В темноте проступали очертания разостланной постели и фигуры, сидящей на ней. А что, если это не Элеонора? Вот будет скандал!

Гоголь толкнул оконную створку и прошептал:

– Это я!

– Залазьте скорее! – донеслось из комнаты. – И тише, ради всего святого, тише!

Он поставил колено на подоконник и проскользнул внутрь. Элеонора продолжала сидеть, глядя на него снизу вверх. Ее глаза влажно блестели в темноте.

– Я пошла на это только ради вас, Николай Васильевич, – прошептала она. – Я знаю, что вы человек чести и не замышляете ничего дурного. Теперь говорите, для чего вы назначили свидание? Что побудило вас нарушить все возможные правила приличия?

Ее дыхание пахло молоком и мятой.

– Поверьте, Элеонора, если бы не крайняя нужда, я бы никогда не пошел на этот шаг, – заверил ее Гоголь.

– Вот как? – отозвалась она, и в голосе ее ему почудилось разочарование.

– Мы с другом приехали в Бендеры не просто любопытства ради, – произнес он шепотом. – У нас здесь важное дело.

– Да? – ее голос упал до едва слышного шелеста.

«Чем-то я ее огорчил, – догадался Гоголь. – Нет, она просто напугана до смерти. Она же совсем еще дитя. Семнадцать лет. Боже мой, как успокоить ее?»

Подчиняясь порыву, он опустился перед Элеонорой на колени и взял ее за вялую, холодную руку с Неживыми пальцами.

– Элеонора, – прошептал он, – не откажите мне в одной малости...

– Малости? – переспросила она плачущим голоском.

– Я хочу задать вам несколько вопросов и получить на них ответы.

– Да! – выдохнула она. – Вы же сами видите, жестокий. Да, да! Вот я вам и призналась. Вы довольны?

Гоголь, растерявшись, потерял равновесие и чуть не сел на пол. Разговор принимал неожиданный и даже рискованный оборот. Багрицкий был прав. Эта прекрасная девушка питала к Гоголю нежные чувства!

Он поспешно отпустил ее руку, оставаясь у ее ног.

– Это вопросы другого свойства, – выдавил он из себя.

– Другого? – переспросила Элеонора.

Он понял, что она совершенно сбита с толку, и поспешил объясниться. Подчиняясь наитию, он жарко шептал, что не имеет права говорить о чувствах под покровом ночи, втайне от всех, как вор, что такие вещи следует делать открыто, но теперь не до любви.

– Почему? – спросила Элеонора.

– Страшные дела творятся у вас в городе, – перешел Гоголь к главному. – Необходимо остановить преступников. Вы, должно быть, слышали про мертвых душ, Элеонора? Только не говорите, что нет. Все вокруг начинают отводить глаза и лгать, едва лишь речь заходит об этом. Но вы не такая, правда? Ведь я могу на вас положиться?

– Да... То есть нет... Поспрашивайте лучше других, Николай Васильевич. Я боюсь. Каждый, кто говорит на эту тему, подвергает