– Потому что у меня отличный цифровой плеер, но он не проигрывает CD.

Мы молчим.

– Но пусть все равно он останется у меня. На память.

– Пусть. – Она улыбается. – Хочешь, я распишусь тебе на диске?

– Конечно! Иначе бабушка не поверит в такое совпадение!

– У тебя есть ручка?

– Нет. А у вас?

– У меня тоже нет.

– Ладно. Тогда пусть совпадение останется тайной.

Я задумываюсь и вспоминаю.

– Ведь самое важное должно оставаться тайной.

– Ты очень странный.

Я, конечно, соглашаюсь. Тут они с бабушкой правы.

Мы прощаемся. Она уезжает. А я возвращаюсь в грузовичок. Бужу напарника. Слушаю его скабрезные шутки, и мы опять едем по нашему платному шоссе. Кошки не перебегают нам дорогу. Ни абиссинские, ни простые.

Я щурюсь на солнце.

Вспоминаю о том важном совпадении, которое только что произошло. Благодарю Бога и улыбаюсь Ему.

И чувствую, что Он улыбается мне в ответ.

Когда-то давно на самой окраине Москвы – там, где кончались асфальтированные дороги, рядом с еловым лесом, с одной стороны, и большим яблоневым садом – с другой, располагался совхозный рынок. Это был ряд металлических серых столов с подведенной к ним водой и большими стоками-желобами. Наверное, для того чтобы мыть фрукты и овощи.

В октябре рынок уже не работал, из людного торжища он превращался в заброшенное, пустынное место. Вода уже не текла из кранов. Остатки битых яблок в ящиках догнивали окончательно. Пустота и тишина.

Вот туда мы и бегали с одной странной девочкой из соседней школы.

* * *

Я познакомился с ней на улице, потому что имел романтическую привычку гулять в одиночестве и мечтать. Мне нравились новые высокие башни на окраинах. Вечерами в квартирах зажигался свет, и я мог представлять тех, кто живет там. И как они живут. И…

– А там кто-то живет?

Я обернулся и увидел ее. Она была чуть постарше. Мне было тринадцать. А ей четырнадцать. Но одета она была еще совсем по-детски. Бледно-красное платье в маленькую белую клеточку, коричневая мальчишеская куртка и сапожки с двумя ремешками и застежками сверху из ближайшего магазина, какие носили многие девчонки в ту осень…

– Конечно, кто-то живет, – ответил я. Мне было тревожно и вместе с тем интересно. Опыта общения с девочками один на один я не имел.

– Я спросила, ждешь ли ты кого-то? Кто-то должен выйти? Ты все время смотришь на окна.

Я не знал, как ответить. Ее лицо привлекало и отталкивало меня. Оно состояло из двух половин. Да, я знаю, что любое лицо состоит из двух половинок, но в ее случае это были две столь разные половинки, что из них не составлялось целое лицо. Одна половина казалась вполне обыкновенным живым девчачьим лицом, а со второй что-то ужасное случилось. Вторая половина была мертвой. Все черты как будто те же, но неподвижные и чуть опущенные по сравнению с другой половиной. Особенно губы. Уголок губ, загнутый вниз. Мертвый уголок.

Когда она говорила, то жила только левая часть лица, а правая оставалась почти неподвижной и печальной…

– Ты смотришь на меня. Я уродина? Настолько, что ты даже не слышал, что я спросила?

– Нет! Я слышал. Я просто представляю то, как живут там люди. Фантазирую их жизнь. Думаю, например, что вон в том окне, в той квартире, сейчас день рождения. И у них такой треугольный, как пирамида, торт со взбитыми сливками и клубникой…

Я говорил бы бесконечно, лишь бы скрыть то, что она разгадала во мне. Да, ее лицо было неприятно отталкивающим – и да, первое слово, которое возникло у меня, было «уродина».

Я говорил бы бесконечно, но она прервала меня.

– Это такая болезнь. И это не болезнь лица, а головы… Но врач говорит, у меня есть возможности для жизни.

– А отчего такая болезнь? – спросил я, стараясь не смотреть ей в лицо.

– А отчего бывают все болезни?

Я задумался. Точного ответа на такой странный вопрос я не знал. Вот, например…

– Не знаю, – сказал я. – Вот, например, если ходить осенью с мокрыми ногами, то возникнет простуда. Если есть только конфеты и газировку и начать курить, может быть язва…

Я остановился, потому что понял, что она не очень слушает меня.

– Ты любишь гулять один, смотреть и представлять…

– Да.

– Я тоже. Хочешь, будем гулять одни вдвоем?..

Меня поразила эта странная формула: одни вдвоем. Я задумался.

– Не бойся. Никто тебя не увидит со мной. Мы будем гулять далеко. И ты расскажешь мне то, что представляешь. Я покажу тебе одно место…

– Я не боюсь, – ответил я.

– Боишься, конечно. Ничего такого в этом нет.

Она была права. Меньше всего я хотел, чтобы нас с этой девочкой увидели вместе. Слухи распространялись быстро, и мне никак не оправдаться, когда в школе объявят, что я гуляю с уродиной. В слово «гуляю» обязательно бы вложили тот самый тревожный и сладкий смысл, о котором мы с ребятами рассуждали, рассматривая самодельные карты с обнаженными тетками вместо обычных мастей…

– Не боюсь, – сказал я.

– Упрямый, – улыбнулась она одной стороной лица. – Нас никто не увидит, потому что мы будем гулять в таком месте, где никого-никого нет. Там ты сможешь рассказать, а я смогу слушать. Хочешь?

– Хочу.

– Тогда смотри. Завтра встретимся за кругом – там, где конечная у шестьсот восемьдесят второго…

– Хорошо.

– Я покажу тебе необычное место. Там тебя со мной уже никто не увидит…

Я кивнул, а она назвала время встречи, и мы попрощались. Домой я бежал счастливый, сам не понимая почему.

Возможно, просто потому, что на этой земле появился кто-то, кому интересны мои фантазии про людей.

* * *

Когда-то давно на самой окраине Москвы – там, где кончались асфальтированные дороги, рядом с еловым лесом, с одной стороны, и большим яблоневым садом – с другой, располагался совхозный рынок.

В начале октября еще совсем тепло.

И гулять по яблоневому саду, рядами тянущемуся до самого леса, было хорошо.

То, что издалека видится ровным и одинаковым, вблизи оказывается разнообразным, необычным, неповторимым. Сколько раз я убеждался, что, если приблизить любой предмет, он теряет однообразность и становится единственным и волшебным. Вот мы подходим к яблоне, одной из ряда одинаковых яблонь, и она оказывается непохожей на другие. Длина веток, их расположение, изгибы, все это…