Иезус Мария! Любит! Кого? Алкоголика, подонка, проигравшегося в карты проходимца. Мерзавца Газарова — любит! Его сестра Эгле Таураге, умница, красавица Эгле, с которой дома вся семья пылинки сдувала, ради которой (чтобы она не знала ни в чем нужды, занималась любимым делом, училась в этом своем никчемном балетном училище и могла платить за обучение немалые деньги) он, Витас Таураге, старший сын в семье, бросил университет, подавшись в поисках работы сначала в Германию, потом в Финляндию, Швецию, Голландию...

И сейчас, после всего, что он для нее сделал, после того, как они снова встретились через годы разлуки, сестра-эгоистка заявляет ему, что...

Иезус Мария, зачем ты создал женщину такой дрянью? Такой нежной, прекрасной, безвольной, подлой дрянью? И зачем положил заповедь, что брат должен, обязан любить свою сестру, помогать и служить ей, потому что нет ничего драгоценнее родственных уз, общей крови, семьи и памяти предков?

Есть ли способ сейчас помочь сестре Эгле? Витас Таураге смотрел на ночную Москву, на этот чужой город. Слишком большой для них с сестрой. Сам он во всех больших европейских городах, в которых пришлось побывать, чувствовал себя неуютно. А здесь ко всему еще не было моря. А море он любил всегда, потому что вырос возле него.

Этим летом он мечтал увезти сестру к морю. Дал ей, не поскупившись, денег на расходы. Были уже получены визы, куплены билеты на самолет. А в самый последний момент он внезапно узнал, что сестра тайком сдала билет, а все деньги отдала Газарову на оплату очередного карточного долга. Отдала, как отдавала все: вещи из дома для продажи, бриллиантовое кольцо, подаренное ей братом, свои заработки. Газаров обирал сестру как грабитель, как бесстыдный рэкетир, как жалкий альфонс. Обирал до нитки и проигрывал все до последнего гроша, потому что даже на карточный выигрыш ему не хватало мозгов.

И так продолжалось... Иезус Мария, это длилось с тех самых пор, как он, Витас, переехал в Москву, к сестре. Газаров-Алигарх высасывал ее, как раковая опухоль. И никакие слова, мольбы, просьбы, даже угрозы не помогали. Эгле как заколдованная терпела и сносила от Газарова все с безропотностью, доводившей Витаса до белого каления. «Я люблю его, он муж мне», — твердила она как вызубренный урок.

Муж! Какой там, к дьяволу, муж... Гога Алигарх, вечно путающий день с ночью, спустивший в карты собственное дело, проигравший жизнь, достоинство, мужскую честь. Какой ксендз-расстрига на какой черной мессе обвенчал этого подонка с сестрицей Эгле?!

Последние такты симфонического видения Валгаллы смолкли. Витас Таураге закурил вторую сигарету. Мысль после Вагнера пришла в голову ясная и простая: если Алигарх умрет, Эгле станет прежней. И это совсем не сложная штука — смерть. Он же человек, этот лживый подонок, значит, он смертен. А если он смертен, значит... я, Витас Таураге, его убью. Придавлю как крысу. Ради сестры. И это будет даже не слишком сложно, потому что Алигарх в свои сумрачные дни путает не только день с ночью, но и врагов и друзей, людей и химер, волков и овец.

Не далее как этой осенью его нашли избитого, со сломанными ребрами, брошенного кем-то возле Склифосовского. Эгле выходила его. А в «Маке» поговаривали, что Алигарха таким способом кое-кто предупредил о том, что долги не прощаются. Тогда мерзавцу повезло, он выжил. Но везение — капризная девка, и в следующий раз, если умелому человеку взяться за дело, то...

«Если он умрет, — подумал Витас Таураге, — даже если со мной что-то случится, Салютов всегда позаботится о сестре. Он сам так говорит, а он человек слова. Он давно бы позаботился о ней, как должно мужчине, если бы не этот прилипала. Салютов может купить Эгле квартиру в Москве, взять ее на содержание, может даже жениться на ней (он же вдовец!). В любом случае только он в силах уберечь ее от этой жизни, уберечь Эгле даже от „Красного мака“, где место мужчине, а женщине из семьи Таураге делать нечего».

Витас Таураге вздохнул: чужая страна, чужой город. На чужую жизнь смотришь всегда отстраненно. Мало о чем сожалеешь, мало кого жалеешь.

Тот старик из туалета... Витас Таураге снова вздохнул, смял сигарету в пепельнице. Нет, старика из туалета казино, застреленного из пистолета в затылок, ему совсем не было жаль. Это ведь была мгновенная смерть. Старик вряд ли успел что-то почувствовать. Но для Алигарха такая смерть оказалась бы чересчур легкой. Почти благословенной. Такую смерть еще нужно было заслужить.

* * *

Валерий Викторович Салютов находился в «Красном маке» с четырех часов дня. Приехал в казино с совещания совета директоров «Промсервисбанка», с которым поддерживал давние деловые связи. Финансовая ситуация в банке складывалась вполне сносная для начала года. И это радовало. Дом открылся для посетителей. Это тоже радовало. Салютов, наверное, впервые за последние месяцы чувствовал себя неплохо.

В казино он приехал трудиться в поте лица. И отдыхать. Когда он находился в Доме, труд и отдых становились единым, неразрывным действом, почти творчеством. Так было всегда, с самого открытия казино. И Салютов не мог припомнить случая, когда хлопоты по обустройству и организации Дома доставляли ему страдания, усталость или разочарование. Напротив, здесь он всегда ощущал совершенно особый прилив сил и энергии, чувствовал себя моложе на добрый десяток лет. Так было прежде, но с гибелью сына все изменилось. Салютов не чувствовал ничего, кроме боли, не видел перед собой ничего, кроме этой бесконечной, сводящей с ума ночной вьюги за окном.

Но сегодня (даже странно) на душе было гораздо легче. И метель улеглась. День за окном был морозным и солнечным. Закат — багряным. Ночь — ясной и звездной. В такие ночи в молодости Салютов редко спал. Было совсем не до сна.

Он сидел у себя в рабочем кабинете на втором этаже. Казино открылось в обычный час и функционировало. Посетители съезжались. Внизу, в каждом из трех залов, в том числе и в заново оборудованном бильярдном, уже шла игра. На втором этаже в «гостевом» крыле в гостиной ярко пылал камин. Там, а также в зимнем саду и овальном кабинете на кожаных диванах отдыхали и курили гости, перед тем как снова спуститься в зал и засесть за игру. Официанты обносили отдыхавших коньяком и коктейлями.

Салютов внимательно проверял счета, просматривал годовой отчет о финансовой деятельности казино. Отчет давно уже пора было проверить. И одновременно чутко прислушивался с почти болезненным любопытством и наслаждением к звукам Дома.

В такие минуты Дом напоминал ему оркестр. А сам он представлялся себе дирижером. Порой ему даже не верилось: как это он один сумел поднять это все — поднять Дом, превратив его из зыбкой заветной мечты в реальность, из бумажного архитектурного проекта — в кирпич, стекло и мрамор, из финансового миража в доходное, прибыльное дело.

Дом-Оркестр исполнял свою особую, неповторимую музыку. И с каждым годом она становилась Салютову-директору все понятнее и ближе. Порой ему казалось: он сам написал ее. Но затем он сознавал: нет, музыку создал сам Дом. И теперь она уже неотделима от его стен и залов. Как душа.

Эти звуки... Рокот мощных моторов на подъездной аллее, оживленные мужские голоса — это гостей встречает у подъезда швейцар (новый, нанятый вчера вместо дурака Пескова), сочный хруст снега во дворе — это по приказу управляющего бригада дворников расчищает автостоянку. Музыка Дома доносила и другие звуки, вне единой общей гармонии вроде бы и не слышимые ухом — шорох сукна на столе, когда невозмутимый крупье специальной лопаткой сгребает фишки-ставки, трепет капроновой сетки, охраняющей лузу, когда в нее, точно рыба в невод, попадает бильярдный шар, скрип мела о деревянный ствол кия, нежный перезвон хрустальных бокалов, украшающих стойку бара, грохот и дребезжание игральных автоматов, скрип стенной панели, удерживающей на себе колесо Фортуны, биение десятков сердец, стук крови в висках тех, кто склонился над запущенной рулеткой и ждет (боже, как ждет), на какой номер выпадет шарик. А вдруг на зеро?