Экспрессивного однородного ряда ему хватило, чтобы подняться на ноги, расправить ремни на плечах, прошагать, спотыкаясь и матерясь между строк, до выступающего трамплина с краю конструкции, развернуться спиной к воде и надвинуть маску. Юлька думала, дифирамбы Кольке Иванченко так и потонут в мощном всплеске, но оператор, оказалось, еще имел что сказать лично ей:

— Запомнила, Чопик?!

Прикусил загубник и рухнул баллонами назад, подняв впечатляющий фонтан брызг. Юлька запомнила.

Свесившись с края базы, она зачерпнула воды, намочила голову и топик. Затем вернулась к домику, турнула чаек, попробовала на зуб крупную мидию, слегка уже привяленную, потерпеть еще чуть-чуть! — и присела на корточки, размышляя, откуда в нашей стране берутся патриоты. Сама Юлька с огромным удовольствием продала бы какой-нибудь государственный секрет, скажем, за коттедж на Острове… да ладно, можно и за обычный материковый дом, только просторный, на обе семьи, и чтобы в каждой комнате по хорошему кондишену. И ни капельки не сомневалась, что любой, абсолютно любой гражданин нашей страны тоже продал бы за милую душу: потому и невозможна у нас подобная сделка, чересчур уж колоссальна пропасть между спросом и предложением. В нашей стране каждый понимает маленькие и зримые, осязательные и ликвидные ценности — и в упор не видит абстрактных и великих. Наша жизнь устроена так, что оглядываться на них просто некогда, а вписывать в свою систему ориентиров бессмысленно и вредно, как, например, воздев глаза к небу, на полной скорости молиться за рулем.

А вот поди ж ты. В ситуации, когда уже нельзя поделать ничего другого, человек вдруг берет и начинает заботиться о ком бы вы думали? — о нашей стране! Просыпается что-то святое в душе, блин. Патриотизм, он самый.

Нет все-таки, думала Юлька, отползая вслед за тенью, тут должен быть какой-то другой механизм, другие рычаги. Может быть, оно связано с общей социально-психологической трансформацией, которую мы с утра имеем удовольствие наблюдать: шовинизм — он шовинизм и есть, хоть мужской, хоть национально-патриотический. Стоп, и еще одно, наверное, главное. Главное — что перед лицом конкретного внешнего врага.

Прищурив глаза, посмотрела вдаль, на берег, все еще почти невидимый против уже высокого солнца. И вообще отсюда слишком далеко, чтобы разглядеть отдельных дайверских особей и тем более угадать их намерения. Да и кто в принципе может предвидеть намерения и действия дайверов, у которых ни логики, ни целей, ничего? Уж точно не Серега с его, блин, прогнозами, а вернее, личными эротическими фантазиями, да пошел он…

Все-таки в нашей стране (она вернулась к широкоформатным, куда более приятным размышлениям) для воспитания настоящего патриотизма, о котором у нас безнадежно и недолго ностальгирует каждая новая власть, очень не хватает образа врага. Есть, конечно, достойный претендент на эту роль, и когда-то он неплохо с ней справлялся — но не теперь. Слишком уж у них там хорошо, тепло, Соловки…

На этой мысли и закончилось утро, а с ним и дурацкий, ни на чем не основанный Юлькин оптимизм.

Четко и зримо, как вырисовывались на синем фоне, цепочкой уходя в перспективу, дайверские базы, проявилось понимание очевидного: никто не раскачается вовремя, не успеет, не спасет. Все худшее, что теоретически может случиться, непременно произойдет, как оно всегда бывает в нашей стране, — а возможно, будет и еще хуже, с моим-то счастьем. Даже если не нагрянут дайверы (а куда они денутся?), то Серега того и гляди окончательно съедет с катушек, а если и не съедет, то мы все равно испечемся к полудню на раскаленном железе (какие локации для съемок, блин!), и насколько там хватит затхлой воды, найденной в полупустой канистре?.. А если нас в конце концов и снимут отсюда, так уволят же по статье за несоблюдение инструкций — к восторгу мужей, бурному, но кратковременному, до конца месяца…

Короче, какие там Соловки.

Оператора не было уже чересчур долго, время она не засекла, черт его знает, сколько там осталось воздуха, в тех аквалангах, — а мог ведь по дури полезть неизвестно куда… Ну допустим, в монстров-мутантов культурного шельфа Юлька не верила: давно доказано, что они порождение дайверского фольклора. Как, по всей видимости, и эта самая Колькина капсула, чтоб ее, только последняя идиотка могла повестись!..

А гори оно все синим пламенем, решила Юлька. Если через минуту он не выныривает, начинаю есть мидии.

Она огляделась по кругу вдоль синего сверкающего горизонта — и заорала. Сначала «Сережка», а потом просто благим матом, без слов.

С берега летела торпеда.

Летела ровно и целеустремленно, без взбрыков и зигзагов, приближаясь с каждой долей секунды. Полная диких дайверов с непостижимыми, но стопроцентно гнусными намерениями. Она росла неотвратимо, как в длиннофокусном зумме, и Юлькин вопль по мере ее приближения перерастал в ультразвук.

— Чего орешь? — осведомилась, раздувая щеки, голова чуда морского в маске на мокрой макушке.

Юлька заткнулась и молча указала рукой.

Серега прокомментировал.

Время замедлилось, будто видео в рапиде, как оно всегда бывает, если ты все равно ничего не успеваешь изменить, — к примеру, именно так, плавно и неторопливо, падает со стола любимая чашка. Щурясь из-под козырька руки, Юлька прекрасно разглядела и логотип на борту новенькой, совершенно не дайверской торпеды, и груду неопознанной оргтехники на корме, и яркие акваланги между десятками пар волосатых колен, и Кольку Иванченко у левого борта, и самодовольную до ужаса фигуру впереди, широко расставившую ноги на торпедном носу: если пришвартуются мимо, как тогда, этот уж точно полетит в воду вверх тормашками…

Картинка получилась отпадная. И Юлька его тут же узнала.

Обернулась к Сереге, который уже выкарабкался наверх, скинул под ноги акваланги и, топчась босыми пятками по мокрой ржавчине, грозно взвешивал в кулаке кусок арматуры:

— Знаешь, кто это с ними?

— Пофиг, — огрызнулся воин и патриот. — Пускай только сунутся.

— Это Дмитрий Ливанов.

* * *

Вокруг сверкала слепящей рябью поверхность культурного шельфа, взрезаемая носом торпеды, дайверская база приближалась со свистом, встречный ветер обдувал не хуже кондишена, мобильный кондишен тоже работал на полную, и Ливанову было хорошо. Вдохнув побольше наконец-то чистого воздуха, он в который раз восхитился Юркой Рибером. Сегодня с утра Ливанов только и делал, что им восхищался; дома за всю вечность знакомства это никогда и в голову не приходило. Пожалуй, прав был Герштейн, и Юркино место действительно здесь, в Банановой республике, на нехоженной земле для настоящих джентльменов удачи. Со своими здесь определенно не сложилось.

Вчера Ливанов потолкался на конференции, повступал в дискуссии, позаводил новых знакомств, побухал немного в разных компаниях и барах — и не вынес ничего, кроме разочарования. С каждым его приездом банановые мельчали. Те, у кого имелось бабло (а бабло здесь делали главным образом на кондишенах, на недвижимости или из воздуха), были озабочены исключительно колебанием валютных курсов (которые тут рисовали в зависимости от внутренних интриг в Нацбанке, настроения с утра или так, от балды) и возможностью мирового дефолта (основные средства все держали, естественно, за границей). Тех же, у кого бабла не было и не предвиделось, интересовал уровень инфляции и ни черта больше. Ливанов азартно пытался говорить с местными культурологами, участниками конференции, для начала о культуре, затем о политике, о жизни, о глобальном потеплении, о счастье, — скорость, с какой любая тема сворачивала у них к росту цен на электроэнергию и бананы, обескураживала.