Некоторые цели, конечно, исхитрялись улизнуть, за ними приходилось гоняться по коридорам аварийных выходов, преследовать их на парковках, где они, скуля, прятались под машинами. Некоторые запирались в кабинетах, вынуждая ломать двери пожарным топором. Но даже несмотря на помехи, дело шло быстро. Старый режим падет к обеду.

В памяти всплыли слова бывшего учителя. Когда-то давно один профессор читал Джамалу лекцию про древних греков. Профессор Бролли рассказывал, что греки превыше всех жанров ценили комедию. Комедий они написали гораздо больше, чем трагедий, ведь, по их мнению, все дела человеческие были в глазах наблюдающих свыше богов мелки и смехотворны.

Когда на смену грекам пришла христианская культура, комедию почти искоренили. Христианскому мировоззрению больше соответствовала трагедия, поэтому «Царь Эдип», «Медея» и «Прометей прикованный» уцелели, а все, что не содержало в себе милых церкви страданий и мученичества, было уничтожено.

Древние греки видели в абсурде больше глубокого смысла, чем в трагедии. Джамал обдумывал эту мысль, наблюдая за происходящим с галерки, как греческий бог с Олимпа.

Там внизу, за перилами, словно карнавальная толпа, бурлила и визжала живая масса раненых и ослепленных государственных мужей, сумасшедший цирк властей предержащих. Эти клоуны выли, сучили конечностями, захлебывались кровью и хрипели. Невозможно было без смеха глядеть, как они пытаются горстями удержать свои вонючие разорванные кишки, как белыми ладонями запихивают мозги обратно себе в разбитый череп. Те самые бюрократы, кабинетные крысы, которые только что единогласно приговорили Джамала и всех его друзей к схожей участи.

Джамал уничтожал цели одну за другой, каждая вспышка из дула винтовки обрывала жизнь очередного старика – и каждый раз в голове у него вспыхивала новая мысль. Он вспомнил, как профессор Бролли на лекции по антропологии рассказывал про самый примитивный юмор – смех над чужой неуклюжестью. Почему мы с такой готовностью потешаемся над тем, как кто-нибудь споткнулся или с размаху сел на зад? Антропологи считают, что это рефлекс, сохранившийся с доисторических времен. Когда на первобытных людей охотились хищники, когда все племя в ужасе бежало от какого-нибудь саблезубого тигра, тот, кто упал, был обречен на съедение. И его смерть несла избавление для всех остальных. Если верить доктору Бролли, в основе человеческого юмора лежит реакция на избежание смерти.

Многие годы Джамал жил в постоянном страхе. До того, как его записали… нет, не «в призывники», с друзьями между собой они называли это «записали в смертники», до того, как идея нового мира возникла на горизонте, он знал, что умрет молодым. Сдохнет от нервно-паралитического газа в глотке.

Теперь все изменилось. Отныне он сам саблезубый тигр.

* * *

Боль в пальце, спускающем курок, занимала Бинга больше, чем изрешеченные пулями старики, которые ползали там внизу, размазывая красные пятна по мрамору. Грохот выстрелов напрягал его слух сильнее предсмертных воплей. И болезненно кривился он от бьющей в плечо отдачи, а вовсе не от зрелища: кровавые огрызки высшей политической касты ломятся друг у друга по головам, из последних сил стараясь урвать себе лишние секунды жизни.

Вместе с собратьями по клану Бинг стоял на галерке – на высоте, которую они выбрали задолго до Ссудного дня. С этой точки они много недель снимали видео и вели наблюдение. Они изучили все возможные пути целей к отступлению. Они заняли позиции так, чтобы простреливался весь зал.

Вопли упрощали задачу. Мерзкий визг позволял Бингу ненавидеть этих лживых стариков и старух еще сильнее. Они не могли сказать ни слова правды. Каждая их фраза была уклончива и содержала лазейки, позволяющие в случае чего от нее откреститься. Предсмертные вопли были первым честным звуком, исторгнутым из этих ртов за всю взрослую жизнь.

Что за картина: престарелые богатеи затаптывают себе подобных в тщетных попытках спастись.

Стадо перепуганных жирных котов. Распихивая друг друга, они ломились в запертые двери и рыдали, скорчившись под столами. Словно касками защищали головы раскрытыми томами законодательных актов. Бинг представлял себе массовые убийства диких животных, и это тоже ему помогало. Его собратья по племени пересылали друг другу видеозапись уничтожения дельфинов – их загоняли в сети, а потом забивали дубинками, так что морская вода превращалась в кровавую пену. Бингу было куда тяжелее наблюдать, как гибнут в скользком копошащемся месиве прекрасные дельфины, чем вот эти слуги государства в пафосных костюмах. Он посмотрел в интернете и другие видеозаписи – например, как схожим образом убивают диких кроликов. Огромные стаи диких зверьков окружали и гнали в огороженные карманы, и там они большими волнами метались от одной стены к другой, а между ними ходили люди и разбивали им головы железными молотками. Бинг посмотрел такие ролики про кенгуру и тюленьих детенышей.

Массовое убийство законодателей – ничто по сравнению с бойней тюленьих детенышей.

Плечо ныло от отдачи, и боль подпитывала ярость Бинга. Он зорко следил за каждым движением внизу и тут же стрелял.

Все это происходило с благословения полиции, ведь полицию уже принесли в жертву политкорректности. Массовое уничтожение молодых было предотвращено принесением в жертву сравнительно небольшого числа тех, кто и так стоял одной ногой в могиле, кто успел вырастить детей и порадоваться жизни.

Все государственные залы заседаний, все суды, телестудии, лектории – все подобного рода заведения пропахли пороховым дымом и дерьмом из разорванных кишок.

А когда снайперы дали разрешение, к мертвым направились сборщики. Очередной труп от тычка ножом начал визжать, и стало понятно, что тут недобиток прикидывается падалью. Тогда Бинга призвали спуститься с галерки, и этот трус до того мерзко завыл, что Бингу было в удовольствие оборвать его вопли.

* * *

Все происходило так быстро, что думать было некогда. При малейшем шевелении Чарли тут же спускал курок. Он впал в транс. Его глаза сканировали зал заседаний. Движение. Кто-то живой. Выстрел. Это происходило автоматически, в обход разума, в обход сознания. В подобный транс он входил, играя в шутеры. Как собака, наблюдающая за белкой, как кот, стерегущий мышь. Как его старик, пристально следящий за красно-белым поплавком в ожидании, когда клюнет.

Состояние транса позволяло Чарли не представлять себе того, что сейчас несомненно происходит с отцом и матерью.

Время на размышления прошло, он давно уже все обдумал. Определился со своими мотивами принять участие. У него не осталось веры ни в какие стандартные, постепенные методы самосовершенствования. Целую жизнь он провел, строча посты в соцсети, снимая на видео каждый свой чих, подробно отчитываясь о всех своих эмоциях. Теперь он столкнулся ни много ни мало с истощением идентичности. Не было у него больше пространства на то, чтобы начинать с чистого листа. Слишком много стараний он приложил к построению собственного бренда. Он документально зафиксировал всю свою жизнь для потомков. Не осталось больше первозданных областей, где интернет не хранил бы о нем всю подноготную – с тех самых пор, как Чарли научился набирать текст на клавиатуре.