– С завтрашнего дня история больше не сможет нас игнорировать! Наш клан… – Эстебан возвысил голос. – Наш клан продемонстрирует, чего мы стоим! Мы пожнем много целей, гораздо больше, чем смогут другие!

Теперь он уже кричал, перекрывая одобрительный гул толпы. Бинг с восторгом влился во всеобщее ликование.

– Мы докажем, что квиры – сила! Мы заслужим право управлять нацией… которая управляет миром!

Дальнейшее потонуло в радостном улюлюканье, наполнившем лофт.

* * *

Склонив головы, Чарли и его товарищи молились о душах тех мужчин, что так и не нашли свою судьбу. Они воззвали к предкам, моля поддержать их в борьбе. Воинство их полнилось и живыми, и мертвыми. Как Гаррет Доусон пригласил Чарли, Чарли все же пригласил Мартина, а тот – Патрика, а тот – Тревора, и так их клан раскинулся между городами от океана до океана. В эту ночь ряды вождей были окончательно сформированы.

Накануне великого дня они собрались жарить мясо на свежем воздухе. Суровые мужчины в бейсболках и камуфляже переворачивали свинину над углями, к небу тянулись ароматы дыма, шашлычного соуса и шкворчащего на углях жира. А рядом высился оплот государственности – как положено, колоссальное здание, чья грандиозность призвана внушить чувство бессилия тем, кто муравьем копошится снаружи, и иллюзию всевластья тем, кто, как жук под стеклом, сидит внутри. Раздутый бесполезный купол, крепость, которую надлежало взять. Новая Бастилия. Жалкая декорация. Гаррет Доусон глядел на нее исполненными презрения глазами.

Со всех сторон подсвеченный прожекторами мраморный колосс маячил над горизонтом, как полная луна. Как ненасытный Молох, пожирающий младенцев. Он грозно нависал над товарищами Доусона – а они жарили мясо прямо у его подножия, и ни один полицейский не поинтересовался, чем это они тут занимаются. Никто не обращал на них никакого внимания.

С завтрашнего дня они перестанут мерить время красными сигналами светофоров, а удовольствие – пинтами крафтового пива.

Чарли сунул в рот два пальца и оглушительным свистом призвал собравшихся к тишине – собирался говорить Доусон. Невысокий, но крепкий и жилистый, закаленный многими годами работы в цеху, он без высокомерия смотрел на умолкшую толпу, готовую внимать его словам.

– Квиры… – произнес он, осекся и, сделав вдох, начал заново: – Квиры стали людьми искусства, потому что на публике не могли вести себя естественно. Едва осознав свою особость, они вынуждены изучать и копировать модели поведения, которые для большинства являются инстинктивными. Умение наблюдать и запоминать всегда было необходимо им для выживания, поэтому именно из них получались ученые, художники, артисты и священнослужители.

– Черные, – продолжал Доусон, – издавна растили семьи. Чтобы выжить, они старались сделать карьеру, развить бизнес. Они основывали церкви, они сражались в армии, они становились образцом добродетели в сравнении со своими белыми собратьями. Но политика идентичности свела гомосексуала к его однополым связям. Свела черного к цвету его кожи. И тот, и другой превратились в карикатуру в сравнении с прежней своей достойной сущностью.

Доусон, Чарли и их товарищи оставили свои рабочие места у станка не за тем, чтобы спасать геев и черных. Они сплотили ряды для того, чтобы защищать своих. Чтобы защищать белых, которых та же тлетворная политика идентичности загоняет в рамки чудовищного стереотипа.

Карикатура на них – самая злая.

Их, соль земли, рабочих и плотников, стригли под одну гребенку как штурмовые отряды нацистов и шовинистов, любителей автогонок и ходьбы строем.

Геям навязали двумерную идентичность, главным атрибутом которой являлось гиперсексуальное поведение, и это поведение выкашивало их ряды. Черных убеждали в том, что они бесправны и бессильны, если только не подадутся в банду, и банды эти за один неосторожный взгляд убивали друг друга пачками.

– Но белых, – торжественно объявил Доусон, – белых мужчин никто не заставит принять навязанное восприятие себя.

Напротив, они будут действовать. Общий натиск их кланов сбросит с народа идеологическое ярмо современной политики. Они построят новый мир, которым станут править настоящие герои – те, кто заслужил это право реальными делами.

Окутанные дымом от мяса на углях, товарищи Доусона молились о том, чтобы стать достойными – чтобы мириады существ, погибших ради поддержания их жизни, погибли не напрасно. Они отдавали себя на волю предназначению и просили судьбу ниспослать силы на его выполнение.

Взывая к предкам, они думали о своих еще нерожденных сынах, надеясь, что те поддержат их старания.

* * *

Поздно вечером сенатор Холбрук Дэниэлс отпустил телохранителей и в одиночестве отправился на пробежку вдоль Национальной аллеи. Подтянутая фигура была предметом его тайной гордости. Совмещая сидячую работу и тренировки с умеренным отягощением, он представлял собой весьма бодрый образчик мужественности и наслаждался привилегированным статусом среди вашингтонской элиты. С его здоровьем вполне можно дожить до ста лет.

А жизнь сенаторы США ведут неплохую. Завтрашний день сулил Дэниэлсу бесплатную стрижку в сенатском барбершопе и внушительный счет за обед в любом из лучших ресторанов города – счет, платить по которому совершенно не обязательно. Бесконечный поток юных пажей заглядывал ему в рот в надежде на стажировку в Конгрессе, а прелестные студентки-практикантки выстраивались в очередь, чтобы доставить ему удовольствие. И да, чуть не забыл, еще ему предстояло одобрить вступление страны в войну.

Миллион лишних людей, ничем не примечательных юнцов. Завтра сенатор подписью решит их судьбу. Такая работа. Тяжелая, но кто-то же должен ее выполнять!.. Сенатор усмехнулся.

Он не спеша бежал по темной улице, и вдруг в прохладном ночном воздухе повеяло жареной свининой. Рыжими отсветами мерцали угли в мангалах, а вокруг собралась группа каких-то быдловатых типов. Заметив сенатора, они прекратили разговоры и мрачно наблюдали за его приближением. Пивные бутылки в их мохнатых кулаках смотрелись игрушечными. Один бородатый вытянул шею и оглушительно рыгнул. Сенатору под их взглядами стало очень неуютно. От нервов он забыл смотреть под ноги и чуть не свалился в яму. В совершенно бездонную яму – ту самую, которую эти люди рыли на лужайке перед Капитолием, прямо под окнами его сенаторского кабинета. Еще один шаг, и Дэниэлс полетел бы прямо в ее темные глубины. Возмутительно, такой опасный объект даже не потрудились огородить!

В ярости сенатор развернулся к рабочим, намереваясь заявить им, что они нарушают закон. Перед Капитолием запрещено жарить мясо и употреблять алкоголь. Но что-то в их холодных глазах заставило Дэниэлса прикусить язык. Одни снимали его на видео, другие невозмутимо хлебали пиво. Куски мяса над углями шипели и шкворчали, разбрызгивая растопленный жир, от которого с углей гейзерами взметались яркие искры. Сверля Дэниэлса глазами, пролетарии продолжали жевать. Они поднимали ко рту ребра и мослы, крупными зубами с чудовищным звуком глодали кости, отдирали хрящи.