— Ты выбран неслучайно, разумеется. Что ты их земляк, это да, это будет подчеркнуто, но, по сути, нужны твои старые связи с кумачовским хозяйством. Из Полысаева поедешь в Кумачов. С самой компанией мы, разумеется, на связи, им-то что: они нам уголь — мы башляем, все остальное побоку, чего там быдло хочет и с какими флажками на площадь выходит. Им точно так же, как и нам, нужна единая страна, чтобы уголь свободно гонять. Но они на местах ничего не решают уже. И тебе надо будет говорить с профсоюзом. С мужиками, с народом. Возможно, и с военными их лидерами, скажем так. Вдолбить им в голову, что в их же интересах обеспечить нормальное движение товара. Будет уголь идти — обеспечим проплату. Да хоть на бартер перейдем: они нам уголь — мы им хлеб. Даже если у них там начнется… пальба, — поискал он нестрашное слово, — это их не касается. То есть угля не касается. Вот такая конструкция сложная. Говорить надо долго и вежливо. Там же как бы не все еще сбились с нарезки и взялись за оружие, там две трети нормальных, тех, которые кушать хотят. Нахрена им республика? Сами ведь понимают: остановится шахта — остановится жизнь. Вот и надо, Вадим, на желудок давить — это у человека, как правило, самое уязвимое место. Разговаривать надо предметно: семьи их, дети малые — что они будут есть? Будут в школу ходить? Язык их, свобода, фашизм, не фашизм, борьба там какая-то, Русь — херня это все. Это все нереально потрогать, а желудок, кормушка — это, блин, основное. Человек — это то, без чего нереально прожить, без чего он подохнет как миленький…

Что-то шизофренически остроумное было в предстоящей Вадиму политической миссии: вылетал на агонию, трупы, на минуту молчания, полысаевский траурный митинг, чтобы там же на месте застращать онемевших туземцев неминуемым голодом, вылетал потушить полыхнувшее море блинами. «Мы, наверное, все-таки будем стрелять в ваших сепаратистов и по вам попадать заодно, но уж будьте любезны нарубить и подать нам угля». Возвращался на родину, в город, где его узнавал каждый дом, многолетнее дерево, и не верил, что там его могут убить. Кинет навзничь железным ударом, как тех, под каштанами. Просто щелкнет в мозгу выключатель, и схлопнется свет, как в оранжевой комнате и цветном телевизоре с «Приключениями неуловимых», и не взмолишься уж, как тогда: «Дайте мне электричество! Поскорей! Я хочу досмотреть!»

Вероятность была полпроцента, даже, может, 0,000001 — смехотворные сутки на том пограничье под охраной бойцов физзащиты, в окружении ста телекамер и бронежилетов с табличками «ПРЕССА», — но ничем не оправданный страх можно было раскормить и на этом ничтожном проценте. Это было похоже на детское предощущение смерти, на ночной пожирающий ужас в ледяную секунду догадки, что — да, все умирают и умрут, даже папа и мама и, главное, ты.

Мог ли он отказаться? Ну, конечно же мог — точно так же, как бывшие «беркуты», скорохваты, спецназовцы, что грузились в уемистые, тяжеленные транспортники по соседству с Вадимом. Рюкзаки, автоматы, разгрузки. Неподвижные, стертые лица, одинаковые, как обломки брусчатки на киевских улицах. За февральский расстрел митингующих на Институтской против них возбудили дела, и теперь они глухонемой вереницей втекали в нутро завывающего самолета: или на усмирение Донбасса, или уж за колючку, в тюрьму… Чем он думал тогда, в феврале? Почему не сбежал? Так велик для него, что ли, был магнетизм красных корочек, повелительных злобных сирен и мигалок на черных машинах, прямо жизненно необходима принадлежность к любой высшей власти, к малочисленной расе государевых ясновельможных, и едва только свистнули, перед самым отлетом окликнули: «Стой, дурачок! Ты нам нужен еще, послужи, всё тебе прощено», как, захлебываясь ликованием, кинулся на густой, опьяняющий запах куска колбасы. Ну а что? Он же не генерал, не вожак группы «Альфа» — воевать, если что, не пошлют.

Воевать не послали. Даже как бы напротив — мирить… Боевая машина десанта льет ручьи своих траков по стальной аппарели, заползая в протяжное чрево «Антея» и выбрасывая из кормы сизоватые дуги вонючего выхлопа, и механик размеренно пятится вверх, заманивая бронированного зверя в глубину синевато подсвеченного фюзеляжа. Неужели все это железное нужно им для скорейшего заключения мира? Напугать, задавить, замирить вот одним только видом и массой? Для парада победы на улицах Полысаева и Кумачова?..

Мизгиреву на миг захотелось смеяться, идиотски хихикать, как в школе в свободный от занятий, радостный и какой-то сновидческий день допотопных советских учений на случай войны с США — надевания противогазов на скорость организованной эвакуации учеников при ядерном ударе. «Команда „Газы!“. Пацаны! Кто пернул?!», «Пацаны, а вот нет Кумачова, прикиньте! И нас больше нет». Но никто из снующих вокруг запаленных, механически точных вчерашних детей не смеялся, почему-то не мог, не хотел разорвать своим смехом это сизое небо, как купол исполинского цирка, запустить вот сюда настоящие воздух и свет, и Вадиму от этого сделалось страшно. Это был как бы даже не страх, а скорее тоскливое беспокойство животного, наделенного нюхом, вибриссами, миллионом приемных антенн и догадливой кровью. Хорошо было крысам, собакам, волкам, трясогузкам — всею мускульной силой сорваться с зачумленного места. А они, бескогтистые и бесшерстые твари, со своим грецким мозгом, изрытым извилистыми бороздами, со своими хронометрами и спидометрами, в своих кевларовых бронежилетах и тактических перчатках, в специальной защитной одежде с рептильным узором — единственным, что позаимствовали у премудрой природы, чтобы слиться с травой и укрыться от подобных себе, — со своими космической связью и спутниками, хороводящимися вокруг шарика, целенаправленно грузились в самолеты и летели туда, где восстали такие же люди, которым было некуда бежать.

Греет солнце сырую, бархатистую землю, горячит ее вязкую черную кровь, будит к жизни опиленные тополя и нагие березы кумачовских дворов, напоенных хмельным терпким запахом вызревших почек, из которых уже выжимаются первые бледно-зеленые, ослепительно-чистые листики — язычки благодарно затепленных свечек, и единых, и жалко разрозненных в богомольном своем устремлении к свету, в безрассудной растительной тяге к неоскудному, щедрому небу. Да, поврозь занимаются на бугорчатых черных ветвях, но и глазом моргнуть не успеешь, как срастутся сперва в детский лепет, в шелестящее легкое пламя, а потом и в бушующий на степном суховее зеленый пожар, что сильней разгорается под грозовыми июньскими ливнями и уже не уймется до осени, до багряной своей красноты, до прозрачного неба в просветах дочерна обгоревших ветвей.

Так и люди шахтерского города в свой выходной выползали из многоквартирных и частных домов — вразнобой, но с единственным смыслом. Выходили на улицу в одиночку и семьями, трудовыми династиями и подземными звеньями, собирались в извилистые ручейки и стекались на площадь 50-летия, чтобы слиться у Дома культуры «Горняк» в басовито гудящую лаву. Прост и ясен был путь нарожденных листочков, травинок, пробивавшихся сквозь прошлогоднюю ржавчину, одинаково жадно тянувшихся к солнцу, а куда вот тянулись кумачовские жители и в какое единство должно были сплавиться, для чего, для какого огня — это было еще непонятно. Или, может быть, слишком понятно, и от этого только тревожней.