Не все помнят, что журнал славянофилов назывался «Европеец», что в их взглядах не было параноидального страха или непочтения к Западу. Их негативные эмоции вызывала не западная культура как таковая, а рационально-позитивистская традиция, зародившаяся в восемнадцатом веке и ставшая, по их мнению, предпосылкой революционных тенденций, способных стать разрушительными. Славянофилы полагали, что смогут помочь Западу в борьбе с бездуховным рационализмом как с заблуждением в великом западном подъеме духа. Славянофилы во многом исходили из западной же самокритики романтиков, базовые ценности которых отнюдь не отрицали традицию, коллективизм, превосходство духовных аспектов жизни над материальными.

Славянофилы исходили из того, что сильные семейные связи в славянстве, общественные установления, базирующиеся на спонтанной солидарности, непредвзятость, богатый фольклор и душевная открытость обеспечат России победу, заглушат расцветший на Западе формализм, жестокий милитаризм и ослабление духовного начала. Примитивно подавать славянофилов просто доморощенными ультрапатриотами, погрязшими в самоутверждении. У них были основания верить в свой народ. Перед их глазами прошла жизнь Пушкина и Лермонтова, творческий подвиг которых укреплял веру в русскую звезду. При этом универсальный русский гений Пушкина не был ни западником, ни ультрапатриотом. Широтой своей души, ясностью мысли и золотым чувством меры он давал основание для веры в то, что молодая еще русская нация многое совершит в области возвышенного, не замыкаясь в «низменной» сфере материальной обыденности. И как было не поверить в Россию, если в одном и том же году появились «Иван Сусанин» Глинки, «Последние дни Помпеи» Брюллова и «Ревизор» Гоголя.

И славянофилы, и западники признавали отличие России от Запада, но для славянофилов Запад не был высшим достижением мировой истории, а для западников именно был. Проблему же, полагаем, следовало поставить в иную плоскость. Она состояла не в том, был или не был Запад идеалом, а в том, как, насколько, в каком направлении он воздействовал на Россию. Простое признание России ветвью Запада западниками было так же неверно, как и непризнание славянофилами достижений Запада, что делало их фатально слабыми в спорах с западниками. Западники могли назвать имена, изобретения, указать на книги. Славянофилы выдвигали аргумент о превосходящих качествах российской специфичности — религиозной духовности, народности и соборности, но не готовы были указать на плоды этих качеств. Для западников Россия была «лишь на круг ниже Европы в движении по той же эволюционной лестнице». Славянофилы соглашались с тем, что «Россия является тем, чем Европа раньше была».

В определенном смысле прав был С.М. Соловьев, говоривший: «Мы — европейцы и ничто европейское не может быть чуждым для нас». Но правы были и славянофилы, утверждавшие, что Запад не похож на Россию. С.М. Соловьев, споря с ними в конце 50-х годов, назвал славянофилов «историческими буддистами». Сам же он в своей многотомной истории России вольно или невольно показал лидирующую роль Запада, его важность для российского развития, показал, что Иван Грозный, Борис Годунов, Петр Первый и Екатерина Вторая именно реагировали на Запад.

Отсутствие в России отчетливого и просветленного восприятия места страны в «атакуемом» Западом мире не позволило ей дать философов русского бытия ранга Гердера и Фихте. В России инициативу перехватили сугубые революционеры с их «все или ничего». К великому сожалению (что для истории безразлично), начиная с первых десятилетий девятнадцатого века в российском обществе обозначилась полярность позиций. С одной стороны, склонного к репрессиям правительства, насаждающего западные порядки рукой принуждения, и, с другой стороны, позиций лучшего слоя — интеллигенции, устремленной к западным идеалам, среди которых была политическая свобода. Трагизм ситуации заключался в том, что лучшие умы волею обстоятельств оказывались скорее не в заскорузлых чиновничьих структурах, а в героическом братстве революционеров. Это превращало некогда мощный петровский механизм в вестернизированное подобие осажденной крепости, лишенной столь необходимой общественной поддержки и симпатии. Страдающий стороной стала сознательная, планомерная стратегия сближения с Западом в материальной сфере, сознательное культивирование лучших западных ценностей среди гигантской массы евразийского населения. Сниженный до уровня пристрастий и симпатий, главный спор общества разгорелся между явными сторонниками Запада и сентиментальными радетелями старины, старых обрядов, ценностей, исконной правды допетровской Руси. Западники верили в конечную способность России «нагнать» в своем развитии Запад. Славянофилы искали достоинства национальных корней.

* * *

На блестящей петербургской поверхности в период 1815–1855 годов официальная Россия жила в состоянии иллюзий относительно своей принадлежности к Западу, пребывания его частью, причем частью самой могущественной в военном отношении. Для полного приобщения к Западу императору Николаю Первому не хватало, по его словам, всего лишь нескольких честных губернаторов.

Иллюзия имела частично плодотворные последствия. Именно в этот период национального самоуважения сложилось то, что обеспечило всемирное уважение России: почти все литературные гении России сформировались в эти годы. В то же время Станкевич, Грановский и Соловьев создали русскую историографию, Пирогов — медицину, Лобачевский — геометрию и т. д. Россия Пушкина не испытывала комплекса неполноценности, Россия Гоголя судила о мировых проблемах и без опоры на западные авторитеты.

Россия при царе Николае находилась в дружественных отношениях с Пруссией и Австрией, но, имея свои планы на Ближнем Востоке, антагонизировала европейский Запад, Англию и Францию. Началось первое «глухое противостояние», первая протохолодная война, когда Запад клеймил внутренние русские порядки, осуждал раздел Польши и вообще опасался «длинной тени» огромной России на Запад. Особенно рельефно это противостояние с Западом проявлялось после польского восстания 1830 года, европейских революций 1848 года, обострения восточного вопроса в 1844 и 1853 годах. Русские современники освобождения Запада от наполеоновского единовластия видели в политике западных держав неблагодарность по отношению к русским освободителям. Пушкин нашел отзвук в русских сердцах, отвечая западным клеветникам России.

«И ненавидите вы нас…

За что ж? ответствуйте: за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли

Того, под кем дрожали вы?

За то ль, что в бездну повалили

Мы тяготеющий над царствами кумир

И нашей кровью искупили

Европы вольность, честь и мир?…»

Пушкинское «Иль мало нас?» еще повторится многократно в русской истории.

Когда Пушкин спрашивал, «еще ли росс больной, расслабленный колосс?», он касался болевой точки страны, чье сознание старалось примирить победу над Наполеоном с очевидным историческим отставанием. Как полагает Г.П. Федотов, «благодаря петровской традиции и отсутствию революционных классов, для русской монархии было вполне возможным сохранить в своих руках организацию культуры. Впав в неизлечимую болезнь мракобесия, монархия не только подрывала технические силы России, губя мощь ее армий, но и создала мучительный разрыв с тем классом, для которого культура — нравственный закон и материальное условие жизни. Красные чернила николаевской цензуры, по определению Некрасова, были кровью писателя. Этой крови интеллигенция не имела права простить».