Внезапно Александра с такой силой сжала железные перила, что ощутила боль. Кровь прихлынула к щекам, ей стало трудно дышать. То, чего она упорно старалась не замечать, даже не обдумывать, вдруг явилось перед ней во всей неприглядной наготе.

«Даже я поняла бы все! С первого взгляда определила бы уникальную ценность гобеленов! Для этого нужно разбираться совсем, совсем немного… Чтобы ничего не понять, нужно быть уж совсем далеким от искусства человеком, редкостно бесчувственным, для которого все едино, Венецианов, или картина с Арбата – и то, и другое живопись ведь, маслом, на холсте и в рамке! Даже я поняла бы все, с первого взгляда… А заведующая пинского музея почему-то не поняла, с ее-то большим опытом работы, с возможностью как следует разглядеть эти гобелены. И сотрудники, которые получили образование ничуть не хуже моего, а может, и лучше – и они ничего не поняли!»

Мысль, которая сперва воспламенила ее кровь, теперь леденила сердце. Александра стояла, сжав перила, остановившимся взглядом сверля улицу у себя под ногами. Она не видела ни прохожих, ни медленно едущей поливальной машины, повернувшей из-за угла, ни луж, мгновенно образовавшихся на мостовой и на тротуаре. Машина старалась напрасно – ясное с утра небо постепенно затягивали идущие с северо-запада темные тучи. Вдалеке уже слабо погромыхивало. Теплый неподвижный воздух становился все более тяжелым, его словно насыщало электричество. Она ничего не видела, не замечала.

«Почему?! Почему они не поняли, с какой огромной ценностью имеют дело, за столько-то лет?! Сколько гобелены могли находиться в музее? Уж не год, я думаю? Павел говорит, они были проданы перед самой войной или во время войны. Дело происходило где-то в Сибири. Непостижимыми путями гобелены попали обратно в Беларусь, примерно в те места, откуда семья Павла их некогда вывезла. Это как раз не так удивительно, я знаю немало историй, когда вещи не покидали мест своего обитания, несмотря на то, что их перепродавали не по разу, и увозили даже в другие страны, на другие континенты. Вещи, люди, места, где они сосуществовали – все это связано невидимыми нитями, которые не увидеть ни в один микроскоп… Нитями прочными, как железо, да к тому же намагниченными. Отбросьте маленький железный предмет далеко от большого магнита, к которому он был прилеплен. Предмет медленно, а потом все быстрее поползет обратно и окажется на прежнем месте. Я знаю коллекционера, который недавно купил в антикварной лавочке, в Брисбене, в Австралии, картину передвижника, которую у него украли в Екатеринбурге, в середине восьмидесятых. Так бывает с некоторыми вещами, обладающими особенно сильной аурой, мощной энергетикой. И что же?! Никто не почувствовал эту энергетику здесь, в музее?! Никто не решился предположить, что в запасниках хранятся экспонаты, достойные лучших музеев мира? Только эта девушка? И конечно, еще сам Игорь…»

Чем дольше она вдумывалась в этот ребус, тем загадочнее он выглядел. Александра знала случаи, когда ценнейшая старинная картина известного мастера была так изуродована поздними реставрациями, что ее просто невозможно было узнать. Истина обнаруживалась обычно при снятии верхних слоев лака и варварской подмалевки, которой горе-реставраторы скрывали дефекты. Художница помнила очень печальный случай, произошедший на ее глазах, когда коллекционер из Латвии без сожаления расстался с деревянной костельной статуей святого Иосифа, считая ее свежей подделкой под старину. Как только был смыт толстый слой масляной краски, с помощью которой деревенские умельцы пытались реанимировать статую годах в шестидесятых двадцатого века, обнаружилось, что незадачливый коллекционер владел уникальной скульптурой середины века двенадцатого. Александра так и не смогла подобрать тогда слов, чтобы утешить беднягу, обнаружившего, что он лишился самого ценного приобретения за всю свою жизнь. Виной такого вопиющего непонимания была опять же грубая и бездарная реставрация. И такое случалось сплошь и рядом, именно поэтому художница, приступая к реставрации, часто ощущала себя ловцом жемчуга, открывающем створки раковины, в которой может оказаться как никчемная слизь, так и драгоценность.

«Но гобелен?! Здесь все далеко не так просто… Реставрацией таких предметов могут заниматься только самые высокие профессионалы. Дилетант просто не справится – у него не будет ни материалов, ни инструментов, ни малейших навыков для того, чтобы взяться за дело. Покрыть картину лаком, подмалевать что-то, покрасить несчастную старинную статую, изменив ее до неузнаваемости – все это может сделать и первокурсник художественного училища. Но гобелен? Тут этот номер не пройдет! Гобелен не мог быть отреставрирован в кустарных условиях. Он оставался неприкосновенным, над ним хозяйничало одно время. И все же ничей глаз не остановился на нем, никто не сказал: «Боже, да это бесценная вещь!» Как такое возможно? Почему только Игорь обратил внимание на эти ковры? Впечатлился ими настолько, что заставил Наталью помочь ему похитить по крайней мере один из них? Да ведь он вообще не занимался гобеленами, сказал Павел! Это непостижимо. Игорь видел то же, что видели все музейные работники, и только он один понял, какая перед ним драгоценность. Один обратил внимание на этих единорогов…»

Музей в субботу работал по обычному расписанию. В залах, вчера таких пустынных, оказалось неожиданно многолюдно: привели на экскурсию летний школьный лагерь. Александра даже не стала отвлекать знакомую служительницу, которая с озабоченным видом урезонивала расшумевшихся детей, пытавшихся скрасить скуку взаимными тычками, толчками и пинками. Дети постарше фотографировали друг друга на фона саркофага, норовя облокотиться на этот древний дряхлый экспонат. Учительница с искаженным, застывшим в напряженной страдальческой гримасе, лицом выкликала одну фамилию за другой, призывая расходившихся детей к порядку. Ее мало слушали – остепенившись на миг, тут же продолжали возню за ее спиной.

Александра невольно вспомнила себя в возрасте лет десяти, свою нелюбовь к экскурсиям, на которые выводили класс, вечное стремление удрать или хотя бы вывести из себя сопровождающих лиц. «Как будто это был совсем другой человек, с другим характером, даже с другим сердцем. Меня волновали и трогали иные вещи, и было их на удивление мало, по сравнению с сегодняшним днем…»

Татьяны в залах не оказалось. Покружив по музею и убедившись, что подруги здесь нет, Александра, набравшись духу, свернула в служебный коридорчик и постучалась в дверь к заведующей. Она решила идти ва-банк. Предстояло узнать хотя бы что-нибудь или уехать вовсе ни с чем. Предостережения и страхи Павла волновали ее все меньше. «Я имею право действовать на свой страх и риск при сложившихся обстоятельствах!»

Заведующая сидела за рабочим столом, перебирая бумаги. Вид у нее был утомленный. Увидев Александру, она кивнула на дверь:

– Видите, какой у нас сегодня сумасшедший дом! Ваша подружка не выдержала, сбежала на воздух. Я бы тоже с удовольствием сбежала, летний лагерь – это нечто. Дети становятся прямо бешеные, им ничего все равно не втолкуешь. Вот во время учебного года – другое дело. Не советую сегодня тут располагаться рисовать, могут затоптать…

– Да я, собственно, пришла кое о чем спросить… – натянуто улыбаясь, Александра присела, не дожидаясь приглашения. – Дело вот в чем… Вы помните, я говорила о своем знакомом, из Питера, который видел тут в марте какие-то очень интересные гобелены?