это, шёл 1984 год. Вместе с её семьёй я вернулся на эту давно заброшенную ферму, снова посетив жёлтую глинобитную хижину. С нами поехал и мой друг, торговец мебелью и превосходный поэт. Как только он дописывал стихотворение, то сразу же рвал бумагу, поэтому никогда не публиковался.

По необыкновенному совпадению в тот день лило не переставая. Как и десять лет назад, по карнизам барабанила вода, грязь стояла по колено. Вокруг царило безлюдье, ласточки по-прежнему кружили в небе посреди дождя. Странноватый мужчина, приглядывавший за пустым домом, нещадно бил по деревянному ящику, словно гневно протестуя против бурного цветения персикового дерева, росшего напротив. Что он всё-таки делал, навсегда осталось для меня загадкой.

— Нам пора возвращаться.

Я резко обернулся. Не было ни души. Это был голос матери, звучавший здесь десять лет назад…

— Папа однажды сказал, что я могу накопать целых сто двадцать цзиней батата, он сам видел на весах. Ещё я умею пахать землю, высаживать саженцы и полоть сорняки, а также могу косить траву и собирать навоз…

— Ничего не поделаешь. Вам лучше вернуться.

— Тётя, я не имею права стать даже крестьянином. Может, я вообще зря родился? Я тоже теперь преступник?

— Племянник, не говори так!

Тётя покусывала губы. Было ясно, ещё чуть-чуть, и она зарыдает в голос.

Дождь усилился. Глиняную дорогу совсем развезло. Помнится, что я всё время силился идти по тракторной колее, но поскользнулся и потерял в грязи резиновый ботинок. Несколько раз я был на волосок от того, чтобы завязнуть в густой жиже навсегда. Дождевая вода лилась за воротник. Плечи жгло от боли. Я хотел попросить тётю подержать меня, чтобы я мог снять обувь и носки, закатать штанины и наконец перекинуть с одного плеча на другое тяжёлый мешок. Повернув голову, от неожиданности я остолбенел. Позади меня никого не было!

Она не пошла провожать нас.

Под навесом в нескольких чжанах[25] от нас виднелось несколько фигур, которые смотрели в нашу сторону. Скорее всего они работали вместе с тётей. Они колебались, нужно ли помогать нам. Я мог смутно видеть, как тётя, опустив голову, повернулась к нам спиной и пошла в сторону свинофермы. Казалось, я могу различить, как она слегка подрагивает плечами под заплатанной кофтой. Те люди, что остались, по-прежнему смотрели в нашу сторону.

Перед глазами всё стало расплывчатым. Дождь и туман размыли очертания, превратив в сплошную пелену и дома, и деревья, и весь этот день. Точнее сказать, эти полдня, ради которых мы преодолели путь в тысячу ли.

В молочно-белом мареве появилась маленькая чёрная точка, которая постепенно росла и обретала чёткие очертания. Ко мне бежала собачонка, которую я недавно накормил маньтоу. Вот она на мгновение остановилась, глядя на меня с ласковой доверчивостью. Виляя неказистым обрубком хвоста, собака будто прощалась со мной. Потом неожиданно прыгнула, прочертив в воздухе чёрную дугу, перескочила водосточную канаву, взобралась на травянистый склон и, быстро обогнав нас, умчалась вперёд, сквозь дождь и туман, словно указывая нам путь. Уши её жалобно обвисли, шкура промокла и напоминала переливающийся чёрный атлас. Она то и дело отряхивалась, так что брызги летели во все стороны. Оглянувшись на нас, снова устремлялась в путь.

И вдруг, сам не понимая почему, я заревел. Быть может, из-за этой собаки, верной и искренней, которая, невзирая ни на что, провожала нас. Или из-за того, что у меня нет больше маньтоу, чтобы накормить пёсика. Я плакал от того, что забыл попрощаться с ней перед отъездом, забыл погладить её по голове. Кроме того, на моих глазах один парень чуть не огрел её, а я не мог разозлиться и врезать ему. Я оплакивал одинокую собаку, которой не на кого было опереться в этой глуши, её коротенький некрасивый хвост… Мои слёзы вместе с дождевой водой стекали на землю. Я знал, что дождевая вода была моими слезами, а раскаты грома были моими рыданиями. Я ни на кого не обращал внимания.

Сейчас я не знаю, где эта собака с обрубком вместо хвоста. Жива ли она ещё? Если умерла, то где похоронили? Я буду всегда скучать по ней. У меня осталось ещё немного слёз, но должен признать, что большая их часть была выплакана тогда по этой собаке. Все мои рыдания остались там.

6

Ночью мы вернулись в уездный центр и, отыскав маленькую гостиницу, которую покинули только накануне утром, заночевали. Было много комаров. Электричество снова отключили. Одну туфлю мама порвала, зацепившись о камень. Сидя у керосиновой лампы, она сокрушённо причитала:

— Разве тебя можно назвать туфлей? Как же можно быть такой неаккуратной… Ты же теперь просто рваная калоша…

Внезапно я спросил:

— Мама, куда мы завтра пойдём?

Она тоже задумалась. Действительно, куда нам идти?

Старшие брат и сестра ещё учились. У тёти по отцу была работа, но она жила в заводском общежитии и не могла приютить нас. На остальных родственников нечего было и рассчитывать: если они сами не терпели лишения, то от греха подальше давно прекратили с нами всякое общение. Я напряжённо думал.

За окном стояла по-особому тихая, спокойная ночь. В оставленном нами городе у нас больше не было прописки, дома, места в школьных списках, даже папиного плетёного кресла. Мы остались ни с чем. Нас уже ничто не связывало с родными местами, пусть даже мы по инерции тянулись к ним. Сейчас мы напоминали корабль, сорвавшийся с якоря. Свобода свалилась так неожиданно, что в одночасье у нас не стало ни цели, ни пути назад. Мы могли держать курс в любую сторону бескрайнего моря.

Свобода пришла так быстро, и новый день наступал, принося с собой ни с чем не сравнимое чувство лёгкости и простора. Это была реальность, которую я неожиданно осознал.

У меня в одночасье открылись глаза. Какой дальновидной была мать. Она втайне сделала так много обуви, потому что заранее предвидела, как сложится наша жизнь. Она знала наперёд: исчезновение отца заставит пройти много, очень много дорог, и лишь обувь будет нашим спасением, будет вести и направлять нас.

Вот почему взгляд её был таким спокойным! Её совсем не беспокоили завтрашние трудности. Она лишь сидела у окна, чиня и журя свою туфлю: «Ты же теперь просто рваная калоша…»

Я бесшумно вышел из комнаты.

Серебряный диск луны уже показался из-за облаков. До него было можно дотронуться. Горную гряду окутала дымка, отсвечивающая голубым. Маленькая речушка напоминала покрытую чешуёй рыбину: всё тело её вздрагивало, то мерцая, то потухая.