На следующий день Саид появился вновь. Он сказал, что скоро я встречусь с представителем Красного Креста, забрал две подписанные открытки и удалился. В полдень в комнату вошел египетский офицер в форме. Он подошел к кровати, протянул мне одну из открыток и спросил на иврите, что я имел в виду в одном месте. Речь шла об открытке Мирьям, где я писал, что дезодорант был отличной идеей. Я объяснил ему, что имел в виду. Удовлетворенный, он сказал, что подумал, будто строчка о дезодоранте была секретным кодом, и пожелал мне всего хорошего. Все это было настолько сюрреалистичным, что казалось сценой из «Винни-Пуха».

Вечером меня отвезли в больницу Аль-Маади. Становилось ясно, что скоро состоится еще одна встреча с Буазаром. Как обычно, мою внешность слегка привели в порядок — помыли и постригли. Затем меня отвезли на нижний этаж, где сняли с левой руки остатки гипса. Моя бледная рука наконец-то была полностью свободной. Однако к моему удивлению и ужасу, даже без гипса я не мог согнуть локоть. Рука торчала под углом девяносто градусов, и не было никого, с кем бы я мог посоветоваться о ее дальнейшей судьбе. Впервые я смог увидеть, в каком месте локоть был сломан и где проходил хирургический шов. Непривычнее всего было ощущать швы, украшавшие руку. В конце дня я лежал в комфортной больничной койке, баюкал свою бедную искалеченную конечность, втайне надеясь, что дежурной медсестрой окажется Надия, и зная, что завтра мне предстоит встреча с посланцем большого мира.

Надии не было. Однако Буазар действительно появился на следующий день, на этот раз без репортерской свиты, сопровождавшей его в ходе первого визита. Я встретил его не слишком приветливо:

— Где Вы были весь этот месяц? — упрекнул я его. — Вы говорили, что будете навещать меня чаще!

— Мне не позволяли с Вами встретиться. Я просил о еще одной встрече, но мне отказывали, — ответил он несколько извиняющимся тоном.

Я рассказал ему об ужасном месяце, который я пережил, и о том, что мне было в десять раз тяжелее из-за того, что я верил, что здесь, в Каире, находится тот, кто должен меня защищать. Он снова извинился, передал мне приветы из Израиля и пачку писем. Он также рассказал мне об усилиях по организации обмена военнопленными, правда, лишь со стороны Министерства иностранных дел. Я спросил, дошли ли до Израиля мои открытки, подписанные во время его первого визита. Не все, ответил он.

Мы провели вместе около получаса. В отличие от первой встречи, на этот раз все было хорошо, даже замечательно. Я все еще помнил пощечины, полученные от суданского гиганта, и размышляя об этом, приходил к выводу, что пребывание плену напоминает американские горки, где ты то ползешь, как черепаха, но несешься с головокружительной скоростью. Недавно я лежал в одиночной камере, взывая к Богу и моля Его помочь мне прежде, чем я окончательно отчаюсь, — и вот всего через несколько дней я оказался в больнице, умытый, аккуратно постриженный и побритый, а моя рука наконец-то свободна от гипса.

Я подписал еще пять открыток в Израиль. Открытки Мирьям и родителям почти не отличались содержанием. Помня о словах Буазара, что не все открытки дошли до Израиля, я даже извинился, что пишу им одно и то же. Если египетская армия захочет сохранить одну открытку в музее, объяснял я, вторая открытка заменит пропавшую.

Вечером меня вернули в мою тюремную комнату. Молитвенник и другие книги ждали меня на столике у изголовья. Однако посылка, полученная от Красного Креста прежде, чем я отбыл в больницу, исчезла. На следующий день я, как обычно, не съел весь завтрак, а оставил часть на подносе, чтобы доесть позже. Вошел Осман, забрал поднос и собрался уходить.

— Эй, Осман, подожди. Я еще не закончил!

— Капитан, того, что Вы съели, достаточно. Нужно съедать все сразу.

Я подумал, что это очередная блажь Османа, и продолжал свой день, как обычно, размышляя, в какой главе своего плена я сейчас нахожусь. Днем я получил обед, оказавшийся гораздо меньше обычного. Я предположил, что это может быть связано с Рамаданом. Я снова оставил на столике то, что не доел. И снова Осман унес недоеденное. Я начал подозревать, что хотя Осман и правоверный мусульманин, время от времени он съедает часть моей еды, чтобы облегчить себе пост. Однако вечером я обнаружил, что правила изменились. Сами, сменивший Османа, сказал, что, согласно новому распоряжению, мне не разрешается оставлять еду.

Я сказал Сами, что хочу видеть Саида. Мне хотелось есть. Наутро я почувствовал, что голод усилился. Покончив с завтраком, я собрал остатки риса, положил их в две четвертинки питы и спрятал эти сэндвичи под подушкой. Позже, когда я проголодался, а Осман вышел из комнаты, я вытащил из-под подушки кусочек питы с рисом, укрылся простыней с головой и быстро доел остатки завтрака. Однако, несмотря на все мои трюки с укрывательством еды в постели, ее ничтожное количество лишь разжигало аппетит. Прошло немного времени, и голод занял все мои мысли.

Саид не появился ни на второй, ни на третий, ни на четвертый, ни на пятый день. Тем временем мне все сильнее хотелось есть. А самое главное — я совершенно не понимал, с чем это связано. Если это метод давления, есть способ гораздо проще — вернуть меня в одиночку. Если подготовка к будущим допросам, почему никто не приходит меня допрашивать? Если они думают, что я опять солгал, что мешает им потребовать от меня сказать правду?

Голод сводил меня с ума. Я мог думать лишь о еде и поклялся, что, вернувшись в Израиль, буду есть только в лучших ресторанах.

По вечерам я выискивал зернышки риса, которые могли упасть или рассыпаться на простыне, и если мне удавалось найти одно или два, я был безмерно счастлив. Самым примитивным образом сложившаяся ситуация рождала во мне злость, если не ненависть к Осману и даже Сами. Не пытаясь сдерживаться, я непрерывно говорил на иврите, порой угрожающим тоном и с соответствующим выражением. Я изливал все, что было у меня на душе. Я кричал на своих тюремщиков, проклинал их до седьмого колена, произносил тщательно продуманные речи, в которых высказывал все, что думал. Их же это, кажется, совсем не смущало. Осман награждал меня угрожающими взглядами, когда же я смотрел ему в лицо, выходил из комнаты — видимо, чтобы не потерять контроль над собой и не прибегнуть к насилию. На вторую ночь, когда я принялся кричать на Сами на иврите, он подбежал к моей кровати, схватил со столика лежавшие на нем листы бумаги и разорвал их в клочья.

Он угрожал, что доложит начальству о моем поведении. В ответ я зарычал на него: «Иди и докладывай, гребаный мерзавец!» — и еще несколько подобных лингвистических перлов. Проорав так несколько минут, я успокоился, поудобнее улегся в кровати и стал мечтать о придорожном ресторанчике тетушки Леи в Хадере, где после ночных вылетов мы неизменно заказывали по отличному стейку.

Пытка голодом продлилась до утра шестого дня, когда дверь открылась и в комнату вошел Саид. В очередной раз я пал жертвой манипуляции — чувствовал себя слабым, измотанным, а главное — лишенным информации, необходимой для понимания происходящего.

— Что все это значит? — спросил я Саида. — Почему вы морите голодом военнопленного?