Много часов спустя из глубины тяжелой и лишенной сна ночи его вырвали крики, призывы, эхом прошедшие сквозь всю толщу замка; их ненормальная и тревожная неотложность — пробудив его ото сна, почти столь же глубокого, как сам сон опьянения, — заставила его внезапно осознать, какой значительный промежуток времени прошел, пока он находился вне своей комнаты, и с сердцем, внезапно охваченным смертной тоской, он поспешно набросил на плечи плащ и побежал к апартаментам Гейде. Гейде умирала, и бледность, покрывшая ее лицо, указывала, что всякая помощь была здесь уже излишней. Стоявший возле нее флакон, еще наполовину заполненный темной жидкостью, в достаточной мере свидетельствовал о том, какой всемогущей помощи она вверилась в эти мгновения, чтобы покинуть жизнь, последние привязанности которой, единственные, признаваемые ею как значимые, разорвались для нее в эту самую ночь столь роковым и неожиданным образом. И лицо ее, погруженное в подушки и закрытое бескровными руками в жесте бессильной и детской мольбы, говорило о том, что даже до медленного прихода столь желанной смерти, в тоске страшной спешки она уже искала всемогущего забвения своих мук в реках беззвездной и лишенной будущего ночи, которая в удивительном умиротворении окутывала теперь ее со всех сторон своей колоссальной мощью. И неожиданный ужас этого последнего жеста, который, казалось, пред небом и людьми странным образом свидетельствовал среди всего прочего и против него самого, заставил брызнуть из глаз, из горла Альбера потоки слез, вызвав горькие, опаленные проклятиями рыдания. Руками, губами, уткнувшимися в складки ее платья невинности, в порыве безумных поцелуев пытался он согреть ее холодное лицо и, бросившись на пришедшую в беспорядок постель, мрачным объятием хотел он отстоять ее тело, уже покоренное, укрощенное, до самых своих тайных молекул подчиненное законам навсегда иным — суровому и последнему одеянию смерти, — и, испустив протяжный и дикий крик, он потерял сознание.

Траурные приготовления были быстро закончены.[123]Солнце спряталось за густыми туманами, когда Альбер и Герминьен, неся на плечах хрупкий гроб Гейде, медленно направлялись к кладбищу на песчаном побережье — и последние звериные следы урагана развевали безумные пряди их взвихренных волос. Зловещий их путь — сквозь хлопьевидный и неправдоподобный туман, повсюду цеплявшийся за шероховатый ландшафт голых ландов и гасивший шум шагов и монотонное похрустывание пригнанных наспех досок, — был странно молчалив. Они достигли отдаленного края бухты, и Альбер, наклонившись к уху Герминьена, в нескольких отрывистых словах, произнесенных свистящим, низким и неожиданно словно однострунным голосом, напомнил ему, вследствие какого решающего, а теперь уже и особенно мрачного совпадения место могилы Гейде было там давно обозначено.[124] Они снова прочли надпись на камне, и Герминьен дал свое молчаливое согласие. Они вырыли могилу, они опустили в ее влажное ложе гроб Гейде, и тогда Альбер, зачерпнув в пригоршню горсть сухого песка и наклонясь над могилой в позе суровой благоговейности, позволил просочиться сквозь пальцы потоку тончайших и горячих, как смертельный напиток, крупиц, и можно было видеть, как от его руки полетела на покрытые лаком доски с тяжелым звуком хрупкая картечь.

Вечером Альбер и Герминьен сошлись в большой зале, свет ламп которой, во всю свою мощь, словно на зловещем празднике, горевших для них одних, осветил до самых глубин обширные безлюдные пространства. И здесь впервые Герминьен сообщил Альберу о своем совсем уже близком отъезде и с интонацией теперь уже бесповоротно принятого решения представил его как обусловленное теми особыми обстоятельствами, в которых смерть посетила этот замок, и, особенно, той тяжелой ответственностью, которую он, Герминьен, по всей видимости, нес, привезя в эти уединенные и мрачные места существо, для которого отношения, имевшие между ними место, не говоря уже об их случайном и трудно определимом характере, всегда, вне всякого сомнения, носили поразительный характер (и он странным образом подчеркнул это слово) невезения, что не раз уже подтверждалось и прежде. Но несмотря на то что все эти соображения в их логической последовательности были высказаны Герминьеном со зверски иронической интонацией здравого смысла, от его проницательности не могло ускользнуть, что та чуть ли не болезненная безропотность и даже, в конечном счете, то безразличие, с которыми Альбер воспринял их во всей нудной долготе изложения, скрывали, без сомнения, какой-то подтекст — разгадать который он тем не менее вряд ли был в состоянии и который наложил печать все возрастающего смятения на весь остаток вечера. Герминьен, казалось, намеренно его затягивал, словно желая подольше изучить — с той сосредоточенной страстностью, которую может вызвать один лишь вопрос жизни или смерти, — бледное и неподвижное лицо Альбера, однако этот бледный, светящийся и невозмутимый лоб, озаряемый фантастическими отсветами факелов, был уже непроницаем. И они наконец расстались и вернулись в верхние этажи замка.

Сон не посетил Герминьена. Едва только луна начала заливать небо своим сиянием, он присел подле окна на каменную скамью. Чуден был лес в серебристом сверкании, в своей неподвижной и спящей неге. Где-то совсем рядом сверкала река, окутанная лучистой сетью туманов. Да, спокоен был под этими звездами Арголь, на самой глубине туманной сети, погруженный полностью сам в себя в плывущих пространствах прозрачного и зачарованного воздуха. И тем не менее эта спокойная ночь, эта нежная ночь была ночью великого исхода, потому что глаза Герминьена не могли лгать — глаза Альбера не могли лгать. Перед тем как уйти, в большой зале они обменялись торжественной клятвой — и Герминьен содрогнулся от ее нечеловеческого величия.

Он долго думал о своей юности, о тех годах, когда он познакомился с Альбером и между ними завязались те невыразимые узы, чья скользкая петля должна была сегодня задушить их и навеки соединить. Когда они были еще совсем юными — и самые непонятные, самые путанные вопросы теологии влекли их тогда с необъяснимой страстью, — Альбер называл Герминьена своей обреченной на вечные муки душой.

В декабрьскую ночь, пустынными лестницами, пустынными залами с погашенными и опрокинутыми светильниками, он покидал замок, и была на нем одежда путника. Очень быстро шаги привели его (так как он очень торопился в эту холодную ночь) к волшебной аллее, по которой Альбер и Гейде шли однажды в один роковой день. Развевающиеся полы плаща окутывали его, словно черные крылья. А позади него и в его мозгу, в тех обостренных участках мозга, из которых берут истоки самые пронзительные чувства, зазвучали в глубине ледяной ночи шаги — его шаги? Они направлялись к нему из глубины ночи — и он их узнал, как если бы он ждал их всегда. Но он не обернулся к таинственному путнику. Он не обернулся. Он пустился бежать по аллее, он бежал очень быстро, и шаги преследовали его. И, задыхаясь, он почувствовал тогда, что шаги вот-вот его догонят, и, во власти всемогущего обморока души, он вдруг ощутил ледяную молнию ножа, подобно горсти снега скользнувшую между его лопаток.