мне зверька в лесу: большие глаза, большие уши, подрагивает от напряжения. Я сказала ей, что сравнение образцов ДНК выявило, что мы с Сюзи не были родственниками по крови. Мы не были сводными сестрами.

Она сидела неподвижно. И тогда я спросила:

— Ширли, ты знала, что у родителей были трудности с зачатием?

— Нет, не знала, — сказала она.

Вот он, мой ответ. Она ничего не знала. Если у отца была тайна, то и от сестры в том числе. Я продолжала рассказывать: про Филадельфию, институт, отцовские срочные отъезды из Нью-Йорка. Пока я говорила, на меня снизошел какой-то непостижимый покой. Часть меня, отделившись, купалась в этом покое.

— Так ты хочешь сказать…

— Папа не мой биологический отец, — сказала я.

Пять слов. Пять слов и целая жизнь. Она смотрела мне прямо в глаза не отрываясь. Я боялась, что она перестанет дышать. Она не моргала. Не издавала ни звука. Я боялась, что мои слова прозвучали как «Ты не моя. Я не твоя. Мы не одного рода друг с другом». Это звучало жестоко. Мир вокруг нас распался.

Она слегка подалась вперед, протянула руку и взяла мою ладонь в свою.

— Я не отказываюсь от тебя, — сказала она.

Защищавшая меня тонкая скорлупа треснула, и я вдруг начала всем телом сотрясаться в рыданиях.

— И ты уж тоже от меня не отказывайся, — добавила она.

Каждый слог четкий, взвешенный.

— Я не собираюсь от тебя отказываться, Ширли, — рыдала я. — Я так боялась, что…

— У меня впереди лет меньше, чем позади, — сказала она. — И ты дочь моего брата.

Сумбурно проходили часы: кофе, бейглы, засоленный лосось, чай — Ширли вместе со мной уходила в дебри, гадая, как именно все могло произойти. Я затронула вопрос о галаха, который она, подобно ребе Лукстайну, посчитала совершенно не имеющим значения. Получалось, что два самых религиозных человека из тех, кого я знала, готовы были в этом деле забыть про все правила. Она внимательно слушала, когда я пересказала ей слова Лукстайна.

— Это было бы в духе твоего отца, — медленно произнесла она. — Очень даже в его репертуаре.

Я повторила слова Лукстайна о папе и выборе, сделанном им в 1953 году, когда умирала его невеста. Мы считали вашего отца героем.

— Я считаю, что в тогдашнем поступке Пола есть большое великодушие, — сказала Ширли. — Любавический ребе предлагал ему очень простой нравственный выход — откладывать свадьбу, пока жизнь Дороти не оборвется. Когда у тебя есть простой нравственный выход и ты на него не идешь, это малхус.

Это значит величественно, как подобает королю.

Бабушка и дедушка в апогее своего влияния.

Большое великодушие.

Мои глаза все время щипало от подступавших слез.

— Ширли, тебя удивило, что папа никогда тебе не рассказывал об их борьбе с бесплодием?

— Нисколько, — сказала она. — Он, вероятно, считал это личным делом. Проблема такого рода относилась к самой интимной области их брака. Он, вероятно, желал защитить твою мать.

Между Ширли и моей матерью существовала пожизненная неприязнь. Ширли описывала мне их отношения осторожно, говоря, что они были настроены на разную волну, как будто от напряжения между ними гудели провода. Помню, как мама повышала голос, грохала телефонной трубкой. Но когда я предположила, что мама обманула папу и он ничего не знал, Ширли мою идею не поддержала. Она склонялась к варианту истории, наиболее мучительному для меня: папа с самого начала был в курсе.

— Ты, Дани, не ошибка прошлого, — сказала Ширли; в глазах ее стояли слезы. — По крайней мере для меня и для мира. Речь идет не о голых научных фактах. Должна тебе сказать — и я говорю это не для того, чтобы сделать тебе приятное, а полагаюсь на удачу, ведь ты можешь посчитать, будто я выдумываю, — но между тобой и Полом были связь, сходство, родство.

Она направила весь свой девяностотрехлетний пыл, каждую свою клеточку на то, чтобы меня утешить. На это она нацелила всю свою энергию. Это было проявление любви в чистейшем виде — никогда раньше я такого не испытывала.

— Зная то, что ты знаешь, ты дочь Пола еще в большей степени, чем можешь себе представить. Взять что-то не принадлежащее тебе и вдохнуть в это жизнь. Создать, и оно станет твоим творением. Благодаря тебе мой брат получил возможность проявить высшую форму любви.

Ее рука лежала на моей.

— Редко, когда тебе в жизни представляется возможность посмотреть на себя со стороны. Как будто Hakadosh baruch hu[51] говорит: «Дитя, сядь рядом со мной и смотри». То, что ты узнала, отворяет перед тобой дверь к пониманию, какой на самом деле твой отец. Это не итог — возможно, подвести его не удастся, — а поворот в сторону совершенно новой перспективы.

Впервые с того вечера в июне, когда я непонимающе смотрела на экран компьютера, я почувствовала умиротворение. По крайней мере, в ту минуту преследовавшая меня боль отступила.

— Ты должна судить по результату, — продолжала Ширли. — А результат, от которого можно ликовать, — это то, что в тебе сошлось все самое лучшее: изящество, интеллект, воображение, красота. Какой бы там чужеродный, технический, пришлый элемент ни фигурировал в этой истории — это история успеха. Ты необыкновенно одарена талантом. И тебе воздается с лихвой. Ты обладаешь обостренной нервной чувствительностью, это без сомнения. Ты тяготишься болью, и ты удостоена вознаграждения.

Ее голос, хриплый от многочасового разговора растворялся во мне. Ее сильные руки, выразительный лоб, добрую улыбку — все это я вобрала в себя, потому что они всегда были частью меня. Как я боялась, что значение имело только кровное родство. Ах, как я недооценивала свою замечательную тетку! Она ни разу не передохнула за целый день. Смотрела мне в глаза не отрываясь. Ее слова лились, будто посланные самим Богом, в которого она верила. Хакадош барух ху. Она доказывала мне, что она по-прежнему моя тетя и что мой отец по-прежнему мой отец. Вся моя потерянная было семья окружила нас, сидящих в угасающем свете дня на ее кухне в Чикаго.

— Дорогая, перед тобой открывается мир приятия — и в конце концов ты должна принять себя. Ты не ткань, которая полиняла. У тебя в руках светлое и темное. Оно все твое. В конце концов, Дани, к твоей истории есть постскриптум: на самом деле она про любовь.

Машина уже ждала меня.

Часть третья

31

У Ширли нашлись для Бена Уолдена определенные слова: чужеродное, техническое, пришлый элемент. Голые научные