Мать описала Эдмонда Фарриса как знаменитого на весь мир врача, первопроходца в своей области. Если все так и было, почему тогда информации о его деятельности нашлось на удивление мало? Мы с Майклом установили, что начал он свою карьеру в Вистаровском институте — этот центр научных исследований размещался в Пенн — и дорос до должности директора. Но в середине пятидесятых Фарриса попросту уволили. Именно тогда в нескольких газетенках и стали появляться статьи о его новом институте. Эти материалы никак не указывали на мировую славу.

В конце концов мне попалось видеоинтервью со старым эндокринологом, работавшим в Вистаровском институте, — Леонардом Хейфликом, в котором он упомянул Фарриса. Хейфлику было восемьдесят восемь лет, его электронный адрес я не нашла, только номер телефона.

Он ответил резким «да» вместо приветствия.

— Это Леонард Хейфлик?

— Кто спрашивает?

Я не привыкла общаться в форме рапортов. Я пробормотала свое имя и причину звонка, пытаясь убедить его, что я не какой-нибудь телефонный агент. Дав собеседнику ясное представление о подоплеке разговора, я попросила его рассказать мне об Эдмонде Фаррисе.

— Я знал Фарриса по Вистару, — начал Хейфлик. — Странный малый. Когда, вы сказали, вы родились?

— В тысяча девятьсот шестьдесят втором году.

— Это же невозможно, — сказал он. — Лаборатории Фарриса в Вистаре к тому времени уже не существовало. Его выгнали в середине пятидесятых — он проводил процедуры по искусственному оплодотворению, об этом узнала церковь, вмешалась пресса, затем местные священники, обстановка обострялась…

— И тогда он открыл собственный институт, — сказала я. — Институт отцовства и материнства Фарриса. Где произошло мое зачатие.

Хейфлик об институте никогда не слышал и никак не мог поверить, что Фаррис после своего увольнения из Вистара продолжал врачебную практику неподалеку от Пенн. Но именно это было мне известно наверняка. Я была тому живым доказательством. Я начала думать, что от Хейфлика мне помощи будет не много, если не считать полученной информации, что Фаррис популярностью не пользовался, был отщепенцем. По описанию Хейфлика, он был наполеоновский типаж: маленький, но энергичный, а также умел работать локтями. Человек, наживший кучу врагов.

Но тут Хейфлик начал говорить о науке — в этом он был эксперт. Получалось, что Фаррис был первопроходцем в двух разнонаправленных областях и обе они будут чрезвычайно важны для моих родителей. Во-первых, он разработал метод отслеживания женской овуляции.

— В Вистаровском институте была знаменитая на весь мир колония виргинных крыс-альбиносов женского пола, — сказал Хейфлик.

А я-то думала, что в этой истории уже ничего более странного не произойдет. После этого разговора белые крысы месяцами наводняли мои сны.

— Пока Фаррис трудился в Вистаре, он совершено безвозмездно пользовался крысиной колонией. Образцы утренней мочи женщин вводили в яичники крыс, а пару дней спустя животных приносили в жертву ради исследования яичников. Покрасневшие и вздувшиеся вены указывали на гормональный всплеск, предшествующий овуляции.

Но была и вторая область, в которой, по словам Хейфлика, явно не любившего Фарриса и не желавшего приписывать ему никаких достижений, тот открыл новые горизонты. Фаррис одним из первых, если не самым первым в области репродуктивной медицины, допускал, что причина бесплодия пары может крыться в мужчине.

— Сексизму не было границ, — продолжал Хейфлик, — в бесплодии априори обвиняли именно жену, а не мужа. Но Фаррис исследовал сперму на предмет нарушения структуры и низкой двигательной активности сперматозоидов.

Возьмем моих родителей. Мать, которой скоро сорок. Тщетные попытки забеременеть месяц за месяцем, год за годом. Когда случились ее выкидыши? До или во время поездок в Филадельфию? И почему они, эти ее выкидыши, случались снова и снова? Уклад предписывал считать, что проблемы были у нее. Плюс у отца уже был ребенок. Так что они выбрали Институт отцовства и материнства Фарриса, скорее всего, из-за фаррисовских инноваций. Возможно, звездный гинеколог с Парк-авеню вложил в мамину ладонь клочок бумаги с номером телефона. Езжайте к этому врачу. Я слышал, он творит чудеса. Мамина моча, введенная в яичники девственных крыс-альбиносов.

Но в какой-то момент — вероятно, даже на самом первом приеме — Фаррис, разумеется, исследовал папину сперму. Он с тысяча девятьсот сороковых годов писал о мужском бесплодии научные работы, приводившие медицинское сообщество в ярость. Видимо, он, посмотрев через свой микроскоп на проекцию изображения, установил, насколько у этой пары мало шансов завести собственного ребенка.

Немолодая мать. Субфертильный отец. Пара, не видевшая своего будущего без ребенка — своего ребенка. Ученый с острыми локтями и комплексом Наполеона. Времена, когда врач брал на себя роль Бога. Когда духовные лидеры всех вероисповеданий провозглашали оплодотворение с помощью донора кощунством. Когда, говоря юридическим языком, донорское оплодотворение часто считали адюльтером, а ребенка — незаконнорожденным.

Какая линия пути была прочерчена для моих родителей невидимым пунктиром, как только они переступили порог института в Филадельфии? Напрасно ли несся отец в Филадельфию в полной уверенности, что прилагает все возможное, чтобы завести себе ребенка? Я представляю, как он выходит из офиса и на метро доезжает до Пенн-стейшн. Устроившись в вагоне поезда, идущего в Филли[49], он, громко шелестя бумагой, открывает «Уолл-стрит джорнэл», но на чтении сосредоточиться не может. Голова занята мыслями о маме, о его растерянной, впавшей в отчаяние жене. Он, конечно, чувствует, что виноват во всем сам. Малоподвижная сперма. Неудача. Развод. Вдовство. Теперь вот это. Он никому не рассказывал.

Свой путь к созданию семьи он проходит в одиночку.

В небольшой комнате рядом с лабораторией, где в клетках заперты белые крысы, ждет мама. Она умеет быть неподвижной, моя мама. Словно статуя, она сидит, сложив на коленях руки и скрестив ноги, чуть улыбаясь, как положено. У нее будет ребенок, черт возьми. И — это достоверно известно — где-то неподалеку ждет белокурый голубоглазый студент-медик. Все устроено так, чтобы Бен Уолден и моя мать ни в коем случае не встретились, хотя он, наверное, находится не более чем метрах в пятнадцати, в соседней комнате, благоразумно оснащенной старыми номерами «Плейбоя». Необходимо, чтобы его сперма была свежей, время играет существенную роль. Если его сперму действительно смешивали со спермой отца — знал папа об этом или нет, — мужчины могли даже невзначай встретиться в коридорах Института Фарриса.

Доктор Эдмонд Фаррис количественные показатели знал. Но дал ли он четкое объяснение моим матери и отцу? Сказал ли им, что их шансы завести собственного ребенка приближаются к нулю? Что есть и хорошая новость — готовое решение, невообразимое, но значительно увеличивающее шансы на успех? Чем дальше я углублялась в свое расследование, тем меньше доверяла всем этим версиям.