После своего посещения Тони Роберт пробродил всю ночь.

Он отчетливо и с невыразимым ужасом представил себе, какие опасности несла с собой их встреча. Целыми днями он пытался заставить себя отойти от нее. Он несколько раз повторял себе, что она ребенок, что он вел себя по отношению к ней как грубое животное, и все-таки, когда Фэйн вяло сказал ему, что Тони осталась лежать дома, все соображения жалости и самоосуждения сразу отступили перед внезапной тоской по ней. Та любовь, над которой он смеялся и которую он отрицал, увлекла его, как поток, и в бешеном течении унесла к ней.

Из этого потока он вынырнул, избитый, израненный и проникнутый ненавистью к самому себе. По своей сущности он не был слабым, скорее он был человеком сильных импульсов, с которыми он не в силах справляться.

Он поклялся себе, когда, угрюмый и усталый, добрался наконец домой, что оставит ее в покое и бросит игру.

Сколько людей давали такие клятвы, когда были уже не в силах управлять игрой!

На севере, целый день на воздухе и в здоровой усталости ночью, он был не в силах забыть ее. И он не забывал ее: в различные моменты – то когда он выслеживал птиц, то когда он просыпался ночью и в душной темноте – воспоминания о губах и руках Тони являлись ему, опьяняющие, как благоухание.

Роберт одевался к обеду, когда ему принесли письмо. Он сразу вскрыл его, заметив штемпель. Кровь прилила к его лицу, когда он читал. И когда он снова поднял глаза, они сияли.

Роберт задержался за бриджем до поздней ночи. Когда он возвращался к себе по коридору, одна из дверей открылась.

– Роберт! – прошептала Стэлла Фендрик.

Он вздрогнул и продолжал идти, сделав вид, что не слышит.

Шаги раздались за ним, и рука опустилась на его плечо.

– Милый, я почти не видела тебя весь день. Зайди на минутку.

Он пошел, кляня свою неудачу и надоедливость Стэллы.

Комната была погружена в темноту, за исключением письменного столика, который освещался затененной лампой.

Стэлла посмотрела на него. Ее красно-золотые волосы тяжелой волной спускались ниже талии, а белый шелковый капот едва скрывал очарование ее стройного тела.

– Милый, что такое? Ну, иди сюда. – Она привлекла его и усадила рядом на кушетке. – Я так долго ждала тебя, – прошептала она.

Роберт все молчал.

Она скользнула рукой по его плечам и холодными пальцами стала гладить его шею над белой линией воротника.

– Глупый мальчик, я думаю, ты сонненький.

– Нет, – ответил он резко.

Она тотчас же убрала свою руку. Роберт поднялся.

– Слушай, – сказал он, – мы когда-то условились, если одному из нас другой станет в тягость, так и заявить.

Наступило минутное молчание.

– Что же, сегодня я получаю отставку? – спросила Стэлла Фендрик с легкой усмешкой.

– Не будь так резка со мной, – сказал вдруг Роберт. – Я…

– Мой дорогой Роберт, я вполне понимаю. Ты устал. Ладно, скажем друг другу прощай. Я очень жалею, что позвала тебя. Эта сцена должна быть так неприятна для тебя.

Она за веселым смехом скрыла прозвучавшие в ее голосе слезы.

– Я рад, что ты так к этому относишься, – сказал Роберт. – Ты хороший товарищ, Стэлла.

– Потому, должно быть, что я облегчаю тебе жизнь? Я – дура и всегда была дурой, когда это касалось тебя. Спокойной ночи!

Он с грустью задумался, следует ли поцеловать ее? Она предупредила его.

– Мы справим похоронную службу, я думаю, без лишних церемоний, – сказала она шутливо.

В дверях он обернулся. Он и эта женщина когда-то считали свою любовь вечной.

– Я говорю, Стэлла…

Она обернулась:

– Да?

– Мне очень жаль.

Она снова глухо рассмеялась:

– Я уверена. Я ведь знаю, что ты не любишь всего, что неприятно. Для тебя жизнь должна быть как раз такой, как ты хочешь. Иначе ты не любишь.

Он постоял минутку, затем спокойно удалился.

Оставшись одна, она сорвала с себя шелковый капот и бросилась ничком. Ее большие глаза были полны слез, которые она силилась удержать, и жгли, и жалили. Ее руки сжимались и разжимались в ярости.

– Бог мой, – произнесла она сдавленным голосом, в глубине которого слышалась острая боль. Она начала смеяться тихим беззвучным смехом, который бешено сотрясал ее тело. Когда смех замер, слезы полились.

Роберт с письмом Тони в руках стоял у окна. Он переживал особое чувство удовлетворения. Наконец он был свободен.

Трус всегда становится храбрым, когда у его противника связаны руки.

Жорж Блио

Мэннерс, прежде горничная, а ныне суровый верховный хранитель гардероба, обратила внимание леди Сомарец на состояние здоровья Тони.

– Мисс Тони нездорова, сударыня, – сказала она, помогая своей госпоже делать дневной туалет. – Парсонс говорит, что она ест меньше воробья, а вид у нее такой, как будто она никогда не спит.

– С этой девочкой постоянно горе, – заметила леди Сомарец раздраженно. – Надеюсь только, что она не больна какой-нибудь заразной болезнью?

– Нам трудно судить, сударыня, – уклончиво ответила Мэннерс. – Я думаю, что это не то: на мой взгляд – это скорее что-нибудь нервное.

Леди Сомарец послала за Тони.

– Ты здорова?

– Благодарю вас, тетя Гетти, вполне.

– Ты выглядишь ужасно худой и маленькой. – Она бросила недовольный взгляд на хрупкую фигурку Тони в ее старом бумажном платье. – У тебя разве нет другого утреннего платья?

– Нет, к сожалению.

– Ты бы лучше сказала Мэннерс, чтобы она тебе приготовила другое, и заодно стала бы принимать какое-нибудь лекарство.

Пока этого казалось достаточно, затем мысль о нездоровье Тони была выкинута из головы.

Другой вопрос стал на очередь: что делать с Тони? Леди Сомарец не имела желания оставить Тони в городе на всю зиму, а Фэйн не собирался держать открытым Уинчес только для того, чтобы там могла жить его сестра.

– Нельзя ли найти для нее где-нибудь место, за границей, конечно? Здесь это было бы неудобно, но во Франции или Германии, может быть? Знакомым можно было бы сказать, что она уехала в гости на долгий срок, – предложил Фэйн. – Вы ведь знаете, тетя Гетти, что обязанности по имению и всякие другие именно сейчас страшно навалились на меня.

Предложение Фэйна было как раз тем, чего ждала леди Сомарец. Она вполне согласилась с ним, потому что это избавило ее от неприятностей и, кроме того, снимало с нее всю ответственность за последующее.