— В окно никто не залезет? — непритворно передернулась я, осушая третью рюмку.

— Не беспокойся, — ответил Тейк, — а вообще береженого Бог бережет.

Он закрыл ставни, закрепил их особыми болтами. Поднялся на второй этаж, проделал там то же самое.

— Ну вот, теперь нам никто не помешает, — страстно сказал он и деловито задрал мне юбку. Дальнейшим я наслаждалась, как молоденькая. В конце концов, он единственный мужчина в моей жизни, слюнтяя, первого мужа, я не считаю. Сделав свое дело, он заснул. Я увидела, что на стене над нашим ложем висит медвежья шкура. Я лежала на тахте рядом с ним и представляла себе, как несколько дней назад на этой же тахте, под этой же медвежьей шкурой он то же самое проделал с моей дочерью.

Лана не ночевала дома, утром впорхнула в квартиру и сама призналась мне во всем, раздеваясь перед зеркалом. Она нисколько не стеснялась, она гордилась собой. «До сих пор ты с ним жила, теперь буду жить я», — прощебетала она. Лана окончательно обнаглела после бабушкиной смерти. Бабушка почти не говорила, но оставалась как бы моей союзницей. Теперь я была одна, и девчонка брала надо мной реванш. Я лежала на тахте и подводила итоги, как настоящая ростовщица. Весь вечер я ждала, что он сделает предложение мне или попросит руки моей дочери. Не знаю, как повела бы я себя во втором случае. Наверное, всплакнула бы и смирилась. Но он использовал мою дочь, как использовал меня, и намеревался продолжать в том же духе. Я вздрогнула от отвращения и вскочила с тахты, боясь, что меня вырвет. Канистра с бензином стояла в опасной близости от камина, я схватила ее и бросилась к двери. Минуты три я отпирала дверь. Секретное устройство было такое же, как в моей квартире; видно, Тейк считал его самым надежным. Наконец, я выскочила на холодную террасу и опрокинула канистру на порог.

Входя в дом, я заметила на подоконнике коробок спичек. Он пригодился мне теперь. Я зажгла сразу несколько спичек, бросила их в лужу бензина и захлопнула за собой дверь. Щелкнуло секретное устройство. Я выбежала во двор под холодный дождь, и затяжной приступ рвоты сотряс меня всю.

Я была уверена, что к двери уже невозможно подойти. Окна тоже не сразу откроешь; к тому же я знала, что после этого он спит непробудным сном часа два.

Я удивлялась, как долго не дает себя знать огонь в доме. И то сказать, я стояла под холодным дождем, босая, в одном халатике. Всё мое существо хотело огня, хотя бы такого огня, чтобы согреться. Наконец, из окон вырвались языки пламени. Потом вспыхнули стены, и рухнула крыша.

Не помню, как я провела эту ночь. В лесу были другие дачи, но ближайшая стояла метрах в двухстах, и туда я не достучалась. Может быть, там, действительно, никого не было. Кажется, я сидела до рассвета под елкой, а утром дотащилась до шоссе и принялась голосовать.

До Москвы довез меня сердобольный водитель самосвала. Я чуть, было, не рассказала ему всё, но удержалась. Упомянула только, что сгорела наша дачка и муж не успел выбежать. Шофер высадил меня у подъезда моей квартиры. У меня не было ключей. Лана была дома. Она открыла мне и удивленно на меня взглянула. Я не разговаривала с ней после того утра. Я прошла в ванную, приняла горячий душ и села писать.

Написанное было задумано как собственноручные показания. Я предполагала сама предоставить их следователю. Но вот я перечитала свои каракули и передумала. Сам Тейк поднял бы меня на смех. Не лучше ли мне продолжать его дело? Все саквояжи остались мне. В некоторых из них твердая валюта.

Картотека Тейка тоже у меня. Никто в мире не докажет, что дачу подожгла я. Прометей Аркадьевич неосторожно обращался с огнем. Он оставил у горящего камина канистру с бензином. Мне стало плохо, я выбежала во двор, а в это время дом загорелся. Тут комар носа не подточит. Я продолжу дело Тейка, выпихну Лану замуж, сбуду ее с рук (это нетрудно) и себе найду кого-нибудь… Хотя бы давешнего шофера! Чем не мужчина? Он записал мой телефон. Мне же всего тридцать восемь лет. А сейчас я пойду на кухню, возьму противень и сожгу эти дурацкие листки. Поистине огонь — божественный дар Прометея.

Конечно, Прасковья Никоновна обрадовалась неожиданному появлению внука, по ведь он уехал всего две недели назад, и о новом его приезде в ближайшем будущем даже речи не было. Прасковье Никоновне хотелось думать, что внук уже соскучился по бабушке и собрался устроить ей сюрприз, но Николенька выглядел встревоженным и подавленным, это сразу бросалось в глаза. Бабушка осторожно спросила его, что случилось, но он замотал головой, отрывисто сослался на усталость и попросил позволения поспать. Бабушка постелила ему в комнате, где он обычно жил, когда останавливался у нее. Прасковья Никоновна уже выходила на цыпочках из комнаты, как вдруг Николенька оторвал голову от подушки и свистящим шепотом напомнил, что пора запирать калитку. Было всего пять часов вечера. Прасковья Никоновна только руками развела:

— Но ко мне еще должны прийти… У меня сегодня вечером уроки…

— Отмени, бабушка, пожалуйста, отмени! Никто не должен знать, что я у тебя!

— И Оленька тоже?

— Никто, никто, никто! — в голосе внука послышались истерические нотки.

Прасковья Никоновна занавесила окно, хотя оно выходило в сад, а не на улицу Потом она притворила тихонько дверь в комнату, вышла в сад и приколола к ветхой калитке записку извещая о том, что у нее болит голова, она очень извиняется и просит не беспокоить ее.

Прасковья Никоновна писала записку впопыхах, но написала все-таки «извините», а не «извиняюсь», как написали бы многие на ее месте. Прасковья Никоновна гордо называла себя словесницей и не выносила, когда преподавателя русского языка и литературы титуловали «литератором». Прасковья Никоновна отличалась безупречной грамотностью и, будучи давно уже на пенсии, все еще имела учеников. Она давала частные уроки больше из любви к искусству, брала недорого, но была строга; ее ученики, как правило, писали сочинения на отлично.

Прасковья Никоновна происходила из старинного купеческого рода. Ее отец Никон Карпович был инженер-мукомол, редчайший специалист по крупорушкам. Это предохранило его от неприятностей, связанных с непролетарским происхождением. Никона Карповича миновало и дело промпартии, и тридцать седьмой год, однако он его не пережил. (Семнадцатилетняя Поленька осталась одна с матерью, и они начали сдавать дачу, чтобы прожить, пока Поленька учится. Из лета в лето дачу снимал у них Василий Тихонович, известный нейрохирург. Он приезжал на дачу с женой, с дочерью и сыном. Дети были еще маленькие, младше Поленьки; они родились после того, как Василия Тихоновича вернули из ссылки, вспомнив о нем, когда понадобилось оперировать одного из тогдашних вождей. Поленька была привязана к этой семье, но Василий Тихонович уклонялся от разговоров, как многие интеллигенты в те времена. Поленька росла под влиянием Серафимы Александровны, любимой учительницы. Серафима Александровна никогда не была замужем, и Поленька исподволь переняла у нее символ веры земских учительниц, жертвовавших личной жизнью своим ученикам. Поленька тоже решила «быть светской пустынницей стройного роста», как в стихотворении Цветаевой, которое тайком переписала. Поленька закончила пединститут во время войны и сразу пошла работать в школу, где сама училась. Не прошло и года, как умерла Поленькина мать, и юная учительница осталась одна-одинешенька. А недели через три ее навестил Василий Тихонович. Поленька, как ни в чем не бывало, спросила его о семье, но семьи больше не было. Жена Василия Тихоновича с детьми ехала в эвакуацию. В поезд попала бомба, не спасся никто. Василий Тихонович приезжал все чаще и чаще. Вдруг он сделал Поленьке предложение, и она не посмела ответить: «Нет!» Замужество было для нее неожиданностью. Другой неожиданностью оказалась беременность. К двум неожиданностям прибавилась третья: смерть мужа. Сын родился уже без него. Прасковья Никоновна назвала его Василием.