Княжна взглянула в ошеломленное ее пламенной речью лицо майора: по нему блуждала чуть растерянная улыбка, но при имени Потасова она словно испарилась.

А Авдотья, гордо развернувшись, уже спускалась по ступеням беседки.

– Полагаю, их сиятельства в курсе вашей ночной эскапады и полностью ее одобряют? – раздался ей в спину последний в сей перепалке выстрел. Но он был холостым.

ЗА ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО ОПИСЫВАЕМЫХ СОБЫТИЙ

Из решения Сената от 15 февраля 1793 года

по делу N.

Покоясь на испытанных наукою и Медицинской Коллегией правилах для неошибочного познания безумцев, штадт-физик Лерхе произвел аттестацию, подтвердив учинение N. насилия и двоеженства в несовершенном уме состоянии. Так брат безумца свидетельствует, что помешательство сделалось с N. не от природы, а от полученных в боях за Отечество ран телесных. В отсутствие совершенных[35] доказательств о двойном убийстве супруги и баронессы Тоссе, и поелику о деяниях самого N. в неполном уме судить не можно, надлежит оного в богоугодном месте содержать. И по силе указа Е.И.В.[36] до освидетельствования дураков касаемого от 1722 года, а также указа Сената от 1762 года, движимое и недвижимое имущество безумного передать по описи опекуну с распискою в смотрение, с тем чтобы из доходов, вперед получаемых с имущества, оный содержал помешанного без излишества, но смотря при том, чтоб и недостатка не было.

Вечер провели в идиллической семейственности: маменька вслух перечла единственную переданную сыном из Вильны записку. В записке говорилось о фураже и о сумбурном отступлении из города, но близорукие глаза княгини вчитывались в выученные наизусть строки, как в юные годы – в страницы любовных посланий. В конце чтения Александра Гавриловна приложилась с поцелуем к миниатюре на табакерке, где Алеша был запечатлен еще дитятей. Князь слушал и неодобрительно покашливал, видя слезы на глазах у жены и дочери, но и с ним в последнее время случалось, забывшись в своих мыслях, напевать в тиши кабинета «Мальбрук в поход собрался. Бог весть, когда вернется».

Бог весть, когда вернется… Они уж больше не обсуждали молчание Алеши – все утешительные слова были меж ними сказаны. Даже княгиня, думавшая в свободные часы только о первенце, едва перечитав записку, скоро переводила беседу на другую тему: она так много молилась, что боялась светскими речами помешать намоленному движению небесных тел в пользу сына. Вот и теперь она протянула дочери томик романиста Карамзина с просьбой развлечь их чтением вслух, а сама взялась за вышивание.

Дуня открыла «Марфу Посадницу, или Покорение Новагорода»; папенька сидел, подремывая, в креслах с потухшей трубкой, а Николенька уж видел сны в детской – «Как древнее племя славянское могло забыть кровь свою?.. – читала с проникновенной выразительностию Авдотья, ибо патриотическая повесть как нельзя лучше ложилась на ее сегодняшнее настроение. – Я все принесла в жертву свободе моего народа: самую чувствительность женского сердца – и хотела ужасов войны; самую нежность матери – и не могла плакать о смерти сынов моих!..» – слегка подвывала она. Ах, как это верно – черпать в героическом примере предков наших силу духа в нонешних испытаниях!

Вот и маменька, унесенная карамзинским гением на берега Волхова, оторвалась от вышивания. И только папенька, отошед за младшим сыном в царство Морфея, имел невежливость всхрапнуть на самом патетическом месте.

– Что за слог! – вновь взялась за рукоделие княгиня, лишь дочь отложила книгу. – А я, представь, сегодня тоже покопалась в истории. Передай-ка ножнички! – И Александра Гавриловна отрезала нить с испода вышивки. – Пришлось пожертвовать парой бутылок спотыкача, но дело того стоило.

Княгиня подняла глаза на сидящую в задумчивости дочь:

– Да ты не слушаешь меня, моя милая! А меж тем эта история скорее ближе к Лизе[37], чем к Марфе, – заметила маман, и тут уж действительно завладела Дуниным вниманием.

– Две бутылки батюшкиного любимого рецепта с корицей? – улыбнулась Авдотья. – Да есть ли на свете тайна, достойная того, чтобы пожертвовать ради нее сим божественным нектаром?

– Ма шер, сердце матери, как ты знаешь, никогда не спокойно, – начала издалече Александра Гавриловна. – Заботы о сыне – одно дело, но дочь…

Авдотья резко выпрямилась, в груди сильнее забилось сердце: неужели маменька узнала?.. И добавила с деланой прохладцей:

– Значит, сия тайна имеет ко мне отношение?

– О, надеюсь, нет, душа моя, – улыбнулась мать и повторила с нажимом: – Надеюсь, нет.

Итак, выяснилось, что во время сбора урожая из маменькиной оранжереи доктор («Николенькин спаситель, Эдокси, и ты знаешь, он всегда останется для меня таковым») проявил необыкновенный интерес к русским «заготофки». Во-первых, российские варенья – творения пожиже французовых конфитюров, да и поароматнее. Засим речь пошла о наливках. И тут Александра Гавриловна, которая давно держала в голове некую мысль, рассказала о тонкостях приготовления сего напитка, столь же неотторжимого от семьи Липецких, как княжеский герб и вотчины. Корица, шафран, ваниль, мускат – все эти слова были известны французу, он даже записал их в свою записную книжку («Знаешь, такую, в кожаном переплете», – Дуня знала). Пустилье с любопытством наблюдал, как дворовые девки растирали под пристальным наблюдением барыни деревянной толкушкой ягоду, как цедили ее, как бурлил в уже знакомых нам медных тазах золотой сироп.

И в благодарность за внимание к ее трудам (но не переставая держать в голове ту самую мысль) Александра Гавриловна предложила накрыть стол в тени дерев и насладиться прошлогодним урожаем, послав сенную девушку аж за двумя бутылями темного стекла. (Бойтесь данайцев, дары приносящих!) Как княгиня и подозревала, француз, привыкший более к своему виноградному вину, пил легко и много: пил да нахваливал. А тем временем княгиня с нежной улыбкой на коварных устах прихлебывала чай, ожидая, когда полковой доктор «дойдет до кондиции». И, заметив, как наполовину опустела вторая из заветных бутылок, потихоньку перешла к делу. Поначалу обсудили ужасы революции и с ними – упраздненные титулы. Тут ее сиятельство обронила ненароком, что де Бриак, по ее наблюдениям, не слишком доволен, когда его величают виконтом. Неужто и в его голове взошли порожденные мятежной заразой семена презрения к аристократическим корням?